Не был, не состоял, не привлекался
Шрифт:
Меня можно упрекнуть в отсутствии логики. Напомню примерный диалог бравого солдата Швейка со следователем. Следователь говорит: «Вы обвиняетесь в государственной измене». Швейк отвечает: «А у меня писчебумажный магазин». Следователь: «А это не доказательство». Между тем, прав был именно Швейк. Но если меня упрекнут в том, что я упертый материалист, я не стану возражать. Как говорится, «чего есть, того есть».
Однажды я придумал, будто бы существовал писатель-гуманист. Он написал роман о еретике, которого сожгли на костре. По началу этот еретик был славным парнем, потом испортился и его заподозрили
Придуманный писатель так впечатляюще описал сожжение, что, казалось, будто бы он лично раздувал огонь. Очищенная огнем душа еретика, бывшего славного малого, улетела ввысь, вместе с языками пламени… Толпа разошлась. Все были обуреваемы разными думами и переживаниями. Мать была безутешна, и писатель ярко и правдиво рассказал о ее горе. И убедительно доказывал, что еретик получил по заслугам. И это справедливо, хотя его родила добрая женщина. Ее можно жалеть, но еретика надо проклинать.
Такого рода писателей и их читателей-почитателей кое-кто находит гуманистами.
У ступенек молочного магазина на моей родной улице встретились два человека. В годы моего детства здесь был магазин канцелярских товаров. Дух замирал от обилия цветных карандашей, кисточек, красок, перышек, циркулей и множества вещичек неизвестного назначения. Когда-то и эти двое, старики, были бодрыми, молодыми жителями нашей улицы. Я, вероятно, встречал их, даже не раз и не два. Но тогда они были мне глубоко безразличны. Прохожие какие-то, да и только.
– Сколько лет, сколько зим! – восклицает прямой и массивный старик. У него басок, с повелевающими нотками. Вероятно, главный в своей семье.
Другой сгорблен. Позвоночник согнулся, будто вопросительный знак. Взор замкнут. Вероятно, у него что-то неотступно побаливает внутри, выключает внимание от происходящего вокруг. Знакомый голос выводит его из оцепенения, он поднимает голову, не разгибая скованной спины. Вдруг глаза его оказываются голубыми с молодым блеском. Неожиданно.
– Да, вот уж я, по хозяйству, в магазин, – указывая на хозяйственную сумку, говорит он немного виновато. И всем видом старается дать понять, что он бодр, как в те годы, когда я его не замечал. А если увял и согнут – это как бы понарошку, а на самом деле такой, как всегда, наперекор времени.
И мне, быть может, невпопад, вспоминаются слова песни: «Мы кузнецы / И дух наш молод / Куем мы счастия ключи…». Ковали, ковали… Всю жизнь.
Однажды я вообразил себя автомобильчиком. Качу себе по свободному шоссе, ни быстро и ни медленно, никто не мешает. Позади остались перекрестки, светофоры, машины, пешеходы… По сторонам приятный пейзаж – рощи, лужайки, поля. Солнышко ласково светит, свежий легкий
Мало новых впечатлений и остается вспоминать прошлые мгновенья. Да, были сложности, были огорчения, но совсем не думалось о том, что может не хватить бензина, и так приятно было иногда мчаться с большой скоростью, так чтобы ветер свистел, и на душе становилось весело.
Бензин убывает, а по дороге ни одной заправочной станции. Нет, и не предвидится. И моторчик чихает время от времени.
Я перестал воображать себя автомобильчиком и решил, нечего думать о бензине, все равно надо ехать, не снижая скорости до момента, когда приборчик просигналит: «Приехали!».
Восемнадцать ступенек вверх по лестнице. Слева перила. В конце они загибаются к двери нашей квартиры. Лестница пройдена. Площадка. Еще одна ступенька перед дверью. Я звоню, но никто не отвечает. Я поднимаюсь на ступеньку перед дверью и сажусь на перила. У меня нет ключа, мне мало лет и доверять мне ключ нельзя. Я сижу и жду маму. Может быть, она скоро придет, а может быть, и не очень скоро. Наверно пошла в магазин, покупать продукты. Возвращаться во двор, где я гулял, неохота. Двор – колодец между высокими домами, пыльный серый асфальт. Он невелик, но играть в лапту можно.
Можно играть в классы и другие незамысловатые игры. Еще можно прыгать через веревочку. Мальчишки постарше играют в расшибалку или пристеночек, такие игры с мелкими монетами. Иногда дворник дает счастливчику резиновый шланг, ребята его называют кишкой, полить асфальт. Через минуту другую счастливчик окатывает струей воды других ребят, они визжат, дворник ругается, или делает вид, что сердится. Получив удовольствие, счастливчик удирает. Часто просто нечем заняться, и тогда двор становится противным, а помойка, кирпичное сооруженьице под железной крышей, противно воняет. На стене дома во дворе висит доска. Половина красная, другая – черная. На красной половине фамилии тех, кто исправно платит за квартиру, на черной фамилии должников. В нашем подъезде на стене справа от лестницы тоже висит доска. На ней написаны номера квартир и фамилии ответственных съемщиков. Фамилии обыкновенные, но одна непонятная – Болдано. И никто, наверно, не знает и не может мне объяснить, что это значит. А я и не спрашиваю.
В основания лестничных ступенек вмурованы желтые металлические колечки. Латунные, а может быть, медные. Когда-то давно на лестнице лежала ковровая дорожка, а продетые в колечки стержни прижимали ее. А теперь ступени голые, из какого-то желтого камня. Потертые. Все это знакомо мне до мелочей и неинтересно. И я скучаю. Скучаю и думаю, что вот придет мама, откроет дверь, и мы войдем в квартиру, я чем-нибудь займусь. Потом, через неделю или, может быть, раньше или позже, наступит другой день, и я опять буду сидеть на перилах и ждать маму. От этих мыслей мне нисколечко не становится весело.