Не бывает прошедшего времени
Шрифт:
– Считаешь, мне надо? Считаешь, скрываю некий грех?
– Тебе находить надо, а ты теряешь.
– Все мне подсказывают, где находить, что находить, а я хочу дожить спокойно, потому что война окончилась и я не хочу, таскать ее за собой.
– Думаешь, если забудешь прошлую войну, спасешься от всех?
– От каких еще всех?
– Вчера на улице Сен-Жак на Монпарнасе я встречался с участниками движения за мир, объединившимися в организацию "Призыв ста". Я сказал им, что тот мир, который мы сообща хотим защитить, начался после нашей Победы. Они глядели на меня удивленно, а иные и слушали недоверчиво. Этих самых "иных" убедили,
– Если следовать, Володя, твоей логике, то и я способствую новой бойне.
– Тем, что стремишься позабыть старую, тем, что других приучаешь к забыванию.
– Володя, не говори красиво! Ты же знаешь, кто я такой.
– Не знаю.
– Но была война!
– Было и после войны.
– И посему великий грех - забывать?
– Когда я вчера встречался на Сен-Жак с участниками "Призыва ста", на улице патрулировали неофашисты из организации Ле Пена. Они несли плакаты: "Освободите Клауса Барбье!" На части неофашистов были ослиные головы из папье-маше, а на груди плакаты: "Я осел! Я верил, что Барбье или еще кто-нибудь из членов антикоммунистической организации мог убивать невинных!" Они уже называют СС скромно "антикоммунистической организацией", а эсэсовца Барбье "невиновным"!
– При чем здесь я?
– При том, что ты знаешь и не говоришь правды. А они знают и лгут. Значит, по сути, ты за них!
Виктор замолчал, и я еще раз подумал, сколько лет и сколько судеб между нами сегодня. Оценивая все происходящее, все равно возвращаюсь в детство, будто к межевому столбу.
С той поры, как мы расстались, у него была жизнь, рассказывать которую Виктор не спешил и хотел забыть, как все прожитые дни, включая вчерашний. А я?
Меня судьба уравняла с целым народом. А его?
Когда мне встречаются сверстники, которых я знал несколько десятилетий назад, всегда стремлюсь разузнать, до скольких лет, до какого именно времени были мы вместе, рядом, в одинаковых условиях. Даже разные школьные годы были будто разные эпохи: до того, как в классах затопили; до того, как роздали первые учебники; до того, как впервые привезли парты. У меня было очень много общих переживаний и впечатлений с миллионами людей, доселе берегу в себе это чувство.
Однажды во всех классах нашей школы вывесили плакат, где в картинках повествовалось о героическом поступке киевского школьника, спасшего полковое знамя. Удивительно, но ни у кого не было чувства, что рассказанное на плакате событие случилось недавно. Война продолжалась, а плакат рассказывал о подвиге, повторить который не удастся никому из нас: радио транслировало праздничные салюты и концерты, а Красная Армия перешла уже государственную границу и ее полковые знамена развевались на неведомых европейских ветрах.
Николай Василенко (я тогда все искал на улицах взглядом нашего друга Кольку из оккупационных лет и поэтому относился к Василенко с нежностью - он был единственным Колькой на весь класс), чей отец после ранения, демобилизованный возвратился домой, ежедневно рассказывал нам невероятные истории о европейской жизни, о городах и селах с труднопроизносимыми названиями, где наша доблестная армия колошматит фрицев на пути к Берлину, позабыв о трудном начале войны. В газетах публиковались указы о присвоении геройских званий; уже первые демобилизованные постукивали костылями и позванивали медалями; в городе работали не только школы, но и университет, куда из действующей армии
Мне до сих пор жаль себя, до сих пор странно, как я, ребенок, все это выдержал. И в то же время мне жаль тех, кто не пережил этого, не прошел моих школ формирования характера. Собственно, школы были не только мои, учились мы массово...
Нас было в классе сорок два мальчика, все разные по возрасту, знаниям, опыту. Еще напишут книги и снимут фильмы о том, что именно почувствовали взрослые, возвратившись с войны и засев за парты; В конце Великой Отечественной ощущение возвращения с войны было у каждого из нас.
Мы все возвратились с войны, кто выжил. Мы понесли потери, ведь слишком уж многих сверстников растеряли в дыму и в огне. Кое-кто погиб в бомбежку, кто-то остался в эвакуации, кто-то просто исчез, как Виктор, а некоторые заболели и не выздоровели. Война продолжала убивать нас: никогда не видел я столько детских похорон, как в ту пору.
Но мы выжили! Поскольку послевоенное время еще не наступило, мы учились по невесть как уцелевшим учебникам, порой была единственная книга на класс. Иногда полурока уходило на то, чтобы продиктовать нам домашнее задание. И это объединяло. Когда оказалось, что у одного из моих одноклассников был учебник, утаенный от всех, прижимистого владельца книги нарекли "жмотом", а в те годы сообщества не было клички позорней.
Много позже, в конце школы, мы научились жульничать, прятать от родителей недавно введенные дневники. В начале же моих школьных лет все вокруг были охвачены не виданной мною никогда больше стихией порядочности; мы были одержимы добросовестностью. А к учебе относились как к делу государственному, выясняя премудрость таблицы умножения, которой у нас не было на тетрадных обложках, поскольку и самих тетрадей не было. Писали мы на чем угодно, в том числе на твердых досках, с которых все можно было смыть: чернилами служила болтушка из сажи.
Сколько мы умели и как гордились своим умением! Война делала нас взрослыми в семь, восемь, десять лет, и детство не было беззаботным ни у кого. Иногда я боюсь за собственных детей: слишком уж благополучны они и всезнающи; мы ведь даже довоенные книжки о счастливом детстве (других в школьной библиотеке не было) читали, не иронизируя, предполагая, что когда-нибудь и сами так заживем. Растут дети у нас, лучше ли живут они? Едят-то лучше...
Мы знали цену счастью и были счастливы ежедневно: появился хлеб - счастье; тетради - счастье; выдали что-нибудь из одежды - счастье! Счастьем было то, что наша власть воцарилась в городе, - все прочие благополучия следовали из этого.
Пора потерь и время радостей - я врастал в них сквозь детство, где было предостаточно того и другого.
А теперь, в Париже, возвращал себе Киев.
Ну скажите, вы можете представить себе человека, погружающегося в глубину, из которой только что так нелегко было всплыть? Причем погружается он добровольно, даже не отдышавшись. Сорок лет прошло после войны, не верится.
(На Елисейских полях по вечерам можно наблюдать поразительное зрелище, волнующее, трогательное, привлекательное для туристов: когда Вечный огонь у могилы Неизвестного солдата зажигают как бы вновь. На закате к могиле, расположенной под слоновьими ногами наполеоновской Триумфальной арки на площади де Голля, приходят визитеры. Иногда это почетные гости Парижа, иногда молодые люди, иногда ветераны. В сопровождении почетного эскорта люди, которым выпала эта честь, подходят к светильнику на могиле и зажигают огонь.