Не герой
Шрифт:
– Для меня это целое откровение! – сказал Рачеев. – Говори, говори, пожалуйста! Я просто заслушался!
– Да видишь ли, я бы мог говорить, не останавливаясь, сто дней и сто ночей, но не сказал бы уже ничего нового, а только более или менее ловко варьировал бы это. Я тебе высказал всю свою программу, свое profession de foi {Зд. убеждения, принципы (фр.).}. Что же касается твоего сравнения меня с Антоном Макарычем, то различие наших комплекций объясняется еще одним частным обстоятельством, а именно: он утратил Зою Федоровну, а я ее приобретаю!..
– Каким образом ты ее приобретаешь? – спросил Рачеев, все больше и больше изумляясь речам Мамурина.
– Да вот
– Господа, дело идет на лад, обед сейчас будет готов и я накормлю вас, кажется, недурно! – сказала хозяйка, появившись в комнате. – Вы не избалованы, Дмитрий Петрович?
– Если хотите, избалован: я привык к здоровой пище!..
– О, на этот счет не беспокойтесь! Я ведь сама хожу на рынок!.. – заявила Зоя Федоровна, присаживаясь поближе к ним.
– Да, представь себе, Дмитрий Петрович! Такая интересная, такая умная женщина, как Зоя Федоровна, и сама на рынок ходит! – подхватил Мамурин: – Ну, не глупо ли это? И не обидно ли?
– Гм… Может быть, обидно, но глупого, кажется, тут ничего нет… – ответил Рачеев: – Но я удивляюсь вот чему: ты ухаживаешь за Зоей Федоровной, – почему бы тебе не облегчить ее труд и не ходить за нею на рынок, если в самом деле ты находишь это обидным?
– Ха, ха, ха! Вот это было бы очень мило! Ха, ха, ха! – заливалась Зоя Федоровна, – умеренно-либеральный Семен Иваныч с корзинкой на рынок идет! Ха, ха, ха!
– Нет, отчего же? Я… я – готов! – заявил Мамурин. – Если бы я знал, что это хоть каплю улучшит мой курс у Зои Федоровны, я сейчас же взял бы корзинку!..
– Видите!? Значит, за особое вознаграждение! – заметил Рачеев.
– А как же! Иначе нельзя! Гонорар, за каждую строчку – гонорар! Я своему умеренно-либеральному редактору-издателю ни одной строчки даром не прощаю. Вот тебе строчка – а ты мне пятнадцать копеек пожалуй! Иначе никак невозможно. Это даже входит в программу умеренно-либерального направления.
После этих слов Рачеев вдруг поднялся и несколько раз прошелся по комнате. Это был признак того, что он взволнован.
– Послушай, однако, Семен Иваныч, я никак не могу разобрать, шутишь ли ты, или в самом деле серьезно так относишься к своему направлению? – сказал он с некоторой горячностью.
– То есть как? – спросил Мамурин и с удивлением поднял на него свои большие красивые глаза.
– Да так вот – не могу понять! – продолжал тем же тоном Рачеев. – Все вы здесь говорите каким-то шутовским тоном, к которому я не привык и не разумею. Ты вот подробно разъяснил мне свое profession de foi, но это было нечто такое, что может приписать себе или шутник, или человек, презирающий себя… Неужели же в этом состоит твое умеренно-либеральное направление?
– В этом именно, именно в этом, Дмитрий Петрович! Говорю тебе это по чистой совести! Хочешь, даже побожусь: ну вот ей-богу! Серьезно!
– И ты веруешь в это направление?
– Веруешь?! Ха, ха, ха! Какое слово! Такого слова у нас и в употреблении нет! Да разве, можно веровать в такую глупость?
– Но почему ж ты объявляешь себя придерживающимся этого направления? Почему ты печатно проводишь его? Объясни мне это, пожалуйста!
– Объяснить? Изволь. Делается это очень просто, и я лучше всего уясню тебе это примером из действительной жизни. Была у нас не так давно газета одна, по имени "Надежда"; ты, конечно, помнишь ее. Газета была симпатичная и самостоятельная и даже, пожалуй, влиятельная. Все мы там сотрудничали – и я, и Антон Макарыч, и многие другие; работали, можно сказать, с чувством, потому что было симпатичное дело. Но вот, как тебе известно, в один прекрасный день "Надежда" рассеялась, как дым; ее не стало. Остались мы на бобах. "Надежды" жаль, так сказать, по существу, но тоже и пищевой вопрос у каждого стоял перед носом. Стали мы думать,
– Значит, по-твоему, нет честных людей, искренно преданных своему делу, работающих не из-за пищевого вопроса, как ты говоришь, а из-за идеи? Ты это утверждаешь? – спросил Рачеев, и в голосе его была слышна враждебная нотка.
– Ну, зачем же так? Есть. Кто говорит, что нет? Есть такие люди. Только я им не завидую. Они не живут, а все борются с препятствиями… И к чему? Неизвестно. Все равно их голоса теряются в дружном хоре весело-лающих, угрюмо-рыкающих и умеренно-воздыхающих! Нет, для них у нас еще не настало время… Почвы нет, почвы…
– А вы подготовляете эту почву? Да? – спросил Рачеев и на этот раз уже явно враждебно посмотрел ему в глаза.
– А мы подготовляем… Ха, ха, ха, ха! А мы подготовляем…
Дмитрий Петрович стал порывисто застегивать сюртук. Руки его дрожали, глаза смотрели гневно из-под нахмуренных бровей.
– Знаешь что? – проговорил он резко и сильно. – Знаешь что, Семен Иваныч? Никогда не думал я, что, после семилетней разлуки мне будет так тяжело и противно провести с тобой полчаса… Простите, Зоя Федоровна, я у вас сегодня не буду обедать!
Он наскоро пожал ее руку, которую та протянула ему машинально, совсем растерявшись и опешив, и вышел в переднюю. Зоя Федоровна догнала его.
– Что же это, Дмитрий Петрович? Я обижусь, ей-ей обижусь!.. С чего это вы? Ведь он всегда такую чепуху несет, это у него такая манера!.. – жалобно говорила она, в сущности, не понимая, что он мог найти обидного в речах Мамурина.
– Нет, это не чепуха, это – гнусность! Таких речей, такого смеха, такого цинизма нельзя прощать, Зоя Федоровна! – промолвил Рачеев, торопливо надевая пальто.
– Полноте, что вы?! Ведь он же был вашим приятелем, даже близким… Можно ли так вдруг порвать?..
– Тем хуже, тем обиднее!.. Прощайте, Зоя Федоровна! В другой раз о вашем деле, о котором вы писали…
– Да, пожалуйста, зайдите как-нибудь… часов в одиннадцать утра… Тогда никто не помешает. Непременно зайдите!.. Ах, как это жаль, что так случилось!
В то время, когда Рачеев направился к двери, раздался звонок. Зоя Федоровна опередила Рачеева и отперла дверь. Вошел, улыбаясь, очень благообразный господин, весьма изысканно одетый, умеренно сложенный, с лицом тщательно и начисто выбритым.