Не герой
Шрифт:
– Да и ты, брат, Дмитрий Петрович, переменился! – сказал наконец Ползиков. – Только ты пошел на прибыль, а я на убыль… Да! Ну, что же ты все молчишь? Говори что-нибудь!..
– Эх, Антон Макарыч, погоди, дай опомниться! – промолвил Рачеев. – Поразил ты меня очень! Куда все девалось? Здоровье-то твое, здоровье?
– Все, брат, в борьбу за существование ушло! Все туда шлепнулось! Э, да что здоровье? Разве одно здоровье? И все прочее, что было, все унес этот проклятый закон!.. Ну-ка, почтим твой неожиданный приезд и нашу чудесную встречу! Ну-ка!
Он налил две рюмки и придвинул одну из них Рачееву. Тот чокнулся и выпил.
– Все туда ушло, Дмитрий Петрович, все! – прошамкал Ползиков закусывая балыком.
Благодаря недостатку зубов он как-то усиленно лавировал челюстями, что придавало ему совсем старческий вид.
– В Лету – бух! Вторично по тому же поводу!
Он опять
– Нет, я больше не буду!.. – сказал тот.
– Что-о?
– Не буду, никогда не пью больше одной рюмки…
– Ну, это, брат, ты не смеешь! Сто лет не видались, я рад несказанно, а он – одну рюмку!.. Что это такое? Принцип? Наплевать на принцип! Эка, тоже удивить захотел! Мы, брат, не на такие плевали! Во какие принципы были! Величиною с римский огурец! Ну, пей, пей, не сумлевайся!..
Рачеев решительно покачал головой.
– Фу ты!.. Ну, а если бы я умирал и от твоей рюмки водки зависела бы моя жизнь… Тоже не стал бы нарушать принципа? А? Не выпил бы? А?
– Если бы умирал, выпил бы, но ты, слава богу, не умираешь…
– А-а! Значит, все-таки уступка! Утешительно! А то есть у нас такие принциписты, что ты тут хоть умирай, не отступят!.. Строгие! Принцип у них все, да только и есть, что принцип, а в голове и в сердце пусто… Вот какие есть!.. Так не выпьешь?
– Если надо, чтобы я пил… Послушай, – обратился Рачеев к лакею, – принеси-ка мне полбутылки белого столового вина!..
– Э-э-э! Компромисс! Вино – это компромисс водке!.. Ну, да не все ли равно!.. К делу. Так вот, говорю, все и ушло туда, в борьбу за существование… В утробу этого чудовища!.. Как хочешь, а я буду пить… Уж ты позволь мне… И почему ты не пьешь, я не понимаю!.. Какой такой принцип в водочном деле?..
– Это лишнее, Антон Макарыч, а я избегаю всего лишнего!..
– Лишнего? Ха, ха, ха!.. Избегаешь лишнего? А я наоборот: избегаю всего необходимого и принимаю только лишнее… В этом и заключается сладость жизни… Да… Так я пью, уж ты позволь…
Он выпил третью и, позабыв закусить, сейчас же стал наливать четвертую:
– Пустоты боюсь! – пояснил он.
– Скажи, пожалуйста, ведь ты обеспечен? – спросил Рачеев, которому хотелось поскорее, пока Ползиков не успел напиться, услышать от него связный рассказ. Уж он по всем приемам видел, что тот любит напиваться и непременно напьется.
– Вполне. Даже чересчур. Семь тысяч зарабатываю! – ответил Ползиков.
– И сколько мне помнится, ты был хорошим семьянином!..
– Д-да!.. Б-был-был-был!.. – не сказал, а пропел Ползиков и вдруг как-то неестественно рассмеялся.
Рачеева всего покоробило.
– Экий ты какой стал, Антон Макарыч! – промолвил он, качая головой.
– Нехороший? А? Ох, брат, действительно, осквернился я по всем статьям!.. Это верно… И особливо мне тягостно на тебя глядеть, какой ты правильный, во всем правильный!.. Именно вот, как подумаешь хорошенько, так правильный человек таким должен быть… И здоров ты, и стан прямой, и сложением умерен, ни легок, ни тяжел, и смотришь прямо, открыто, и что-то крепкое есть у тебя во взгляде, видно – никому не спустишь. И, видно, совесть у тебя чиста, да, это видно… И где ты только такую отделку обрел? В каком райском месте? Смотреть завидно!.. А я… видишь, какой я?! Совсем, так сказать, "человек наоборот"… Фу ты!.. Вижу недовольство на твоем лице!.. Дескать, толку от тебя никакого не добьешься, все, мол, околесину несешь… Погоди, я еще не дошел до точки. Вот выпью четвертую и пятую, тогда другое дело… Тогда я умным человеком сделаюсь…
Он медленно выпил четвертую и стал сосредоточенно закусывать. Теперь он молчал, словно в самом деле старался сделаться умным человеком. Точно так же он обошелся с пятой рюмкой и столь же основательно закусывал после нее. Рачееву принесли вино.
VII
– Зою Федоровну помнишь? – неожиданно спросил Ползиков, откинувшись на спинку стула и два раза подряд поправив очки.
– Да как же не помнить? Твою жену-то?
– Нет, не жену, а Зою Федоровну! – резко перебил его Ползиков, тяжело отчеканивая слоги. – Какая она мне у черта жена, когда она с благородным эскулапом Киргизовым в сожительство вступила? А? Понял теперь, в чем дело? То-то! И ведь, брат, ни с того ни с сего… Прямо, можно сказать, с ветру… Ну, сказать бы, он гений был, этот Киргизов, а то нет ведь, просто дурак… только видишь, у него там идея есть какая-то гуманитарная, вроде того, что, например, бедность не порок, да и эту идею он украл у какого-нибудь умного человека, вроде нас с тобой, потому самому ему во веки веков не выдумать. Но в чем секрет? Мы с тобой, например, знаем твердо, что бедность
Он выпил и пожевал какую-то закуску.
– А дети? – спросил Рачеев. – Как же они с детьми устраиваются?
– Дети? Ха-ха-ха! Вот спросил! Во-первых, детей почти не бывает, а ежели бывает, то самая малость!.. Нынче такая теория есть: люди умственного труда, дающие, так сказать, тон общественной жизни, не обязаны размножать род человеческий. Они заняты высокими соображениями, им это мешает… Пусть, дескать, этим занимаются люди темные… Ну, словом, на мужика свалено… Понимаешь ты? Мужику, значит, прибавилось работы. Прежде на него возлагалось добывание сырья и прокормление избранников рода человеческого, а нынче, кроме того, единственно на него возложено и размножение того же человеческого рода… А ежели каким-нибудь чудом дети оказались, то их растасовывают: этот тебе, а этот мне, вот и все. У одного нет матери, а у другого нет отца…
– А знаешь, – заговорил он опять после короткого молчания, и на губах его появилась злорадная улыбка, – а ведь он ее бросил…
– Кто? – спросил Рачеев, у которого от всех этих едких изречений Ползикова голова кружилась.
– Эскулап Киргизов Зою Федоровну! Получил он назначение куда-то не то в Батум, не то во Владивосток. Ну, и сказал ей: милая моя, в столь дальнее путешествие отправляться вдвоем неудобно. Жалованье мне дают маленькое, прогонные тоже нынче сбавили, словом – я беден, а бедность, как я уже тебе докладывал в ту памятную минуту, когда и прочее – бедность, говорю, не порок. А посему – до свидания. И уехал сей непорочный бедняк, а Зоя Федоровна осталась на бобах… Думал, ко мне придет; но нет, гордость не позволила. За ум взялась, в зубоврачебное искусство ударилась… А жаль, я бы ей пропел мелодию о римском носе и о свободе щекотки… Я бы ее к черту послал!.. Теперь она изнывает в скудости, а я семь тысяч получаю и ей ни копейки не даю… и девать-то мне их некуда, а ей не дам… Вот что!..
– А сын твой? У тебя был маленький сын? – спросил Рачеев, вспомнив, что он участвовал даже в торжестве по поводу рождения у Ползиковых наследника.
Ползиков вздрогнул и выронил рюмку.
– Скотина ты, Дмитрий Петрович, и больше ничего! – промолвил он трагическим голосом и вдруг замолк. Глаза его страшно замигали, кажется, в самом деле он готов был заплакать. Это продолжалось не более минуты, после чего он протянул приятелю руку и сказал простым, ровным голосом:
– Извини, брат… Я совсем выпустил из виду, что ты приезжий и не можешь знать… Сын мой, Антоша, помер… В тот же год, как ты уехал. Дифтерит проклятый… эскулап Киргизов лечил… Невежда… он погубил его… И вот же она могла сойтись с этим человеком!.. Тьфу!.. Не люблю я вспоминать об этом!..