Не герой
Шрифт:
Но лицо Дмитрия Петровича выразило крайнее изумление, когда на пороге появилась высокая фигура Ползикова.
– Ты, Антон Макарыч? Признаюсь, не ожидал!.. – невольно вырвалось у него.
Он и сам не мог объяснить себе, почему он не ожидал этого, когда так было естественно, чтобы Ползиков, его старый товарищ, посетил его. Может быть, это потому, что в течение трех недель, которые прошли после их случайной встречи, Антон Макарыч до сих пор ни разу не был у него!
– Хе, хе!.. Напрасно! – своим обычным тоном преувеличенной иронии ответил Ползиков, пожимая ему руку. – В наших местах, брат, каждую минуту следует ожидать какой-нибудь неприятности…
– Нет,
– Рад? Меня? Ха, ха, ха, ха! Вот уж не понимаю, извини, что тут приятного! Пьяная рожа, говорит одни мерзости… Не понимаю! И если бы не знал наверняка, что ты не любишь говорить для красного словца, то даже не поверил бы!
Он сел и грузно оперся обеими руками на стол.
– И скажи ты мне, пожалуйста, Дмитрий, почему ты мне такую честь оказываешь? А? Ведь, в сущности говоря, я, выражаясь высоким слогом, не более как протухлая дрянь, старый засаленный сюртук департаментского чиновника, вывороченный наизнанку и доставшийся департаментскому сторожу… Не более. А между тем ты вот, например, Мамурину руки не подал, а мне даже говоришь – очень рад. Чем это объяснить? А?
– А тебе уж это известно? – с удивлением спросил Рачеев.
– Ну, еще бы! Наша литература такая баба-сплетница, что на другой же день все становится известно, что бы ни случилось, будь это в четырех стенах или хоть в супружеской спальне, замкнутой на ключ. Разумеется, известно. Да только не в этом дело. Так почему же, говорю, такая мне честь? А?
– А вот почему, Антон Макарыч, если хочешь знать правду! – ответил Рачеев. – Мне кажется, что тебя мучает совесть, а Мамурина – нисколько. А это все-таки дорогая штука, и ее надо ценить, когда совесть еще может мучить. С этого места еще человеку виден кусочек голубого неба…
– Гм… Да… Может быть, оно и так!.. – раздумчиво проговорил Ползиков. – Совесть… Ну, у Мамурина, положим, ее никогда и не было… Ха, ха, ха! Так он тебе свое profession de foi изложил. Умеренный либерал! Ха, ха, ха, ха!.. И вот в самом деле – как и слова хорошо подобраны: умеренный либерализм. Что есть либерализм? Стремление к разумной свободе, к разумно-свободному развитию народных сил – умственных, нравственных и материальных… Так, что ли? А? Ведь кажется, это вещь безмерно прекрасная, единственная вещь, к которой следует стремиться неумеренно. А они и тут точку с запятой поставили: стремись, дескать, к развитию, но не очень!.. Понимаешь? Водку можно пить неумеренно, а стремиться к развитию народных сил – умеренно… Ах, черти! Но ты не думай, что я пришел к тебе обсуждать теорию умеренного либерализма. Это я так, между прочим… Отчего не воспользоваться случаем выругаться?.. А пришел я… Нет, об этом после. Скажи, как ты поживаешь? Как Петербург на тебя действует?
– Не очень хорошо. Вот видишь: нашло даже что-то вроде сплина.
– Ага! Ну, еще бы! Этакий херувим – потому что у тебя взгляды на жизнь херувимские и вдруг сразу окунулся в здешнюю сутолоку! А богине представился?
– Богине? Ах, да, да!.. – Рачеев вспомнил, что это название не могло относиться. ни к кому другому, кроме Высоцкой. – Представлялся богине. И много раз!
– Да уж ей стоит только раз представиться, а там тебя начинает тянуть к ней какая-то невидимая сила… Ну, как нашел ее?
– Женщина интересная!..
– Слабо, слабо сказано! Ну, а впрочем – все-таки она женщина, следоветельно, цена ей медный грош. Все они, вместе взятые, стоят один медный грош, хотя продают себя гораздо дороже… А ты мне вот что скажи, Дмитрий,
– С Зоей Федоровной? Да неужели и это тебе известно? Каким образом? – окончательно изумился Рачеев.
– Ах, херувим, херувим! Истинный ты херувим! – воскликнул Ползи-ков, покачивая головой. – Говорю же тебе, что у нас всем бывает известно все от слова до слова, до малейшей подробности. Да это еще слава богу, а то литератор Матрешкин в "Заветном слове" в фельетоне всю твою подноготную опишет: как ты с женой живешь, сколько раз и при каких условиях изменил ей, да вдобавок еще, для красоты слога, припишет тебе все те мерзости, которые сам сделал… Итак, о чем ты беседовал с вышеупомянутой дамой?
– Беседа была интересна, и я все собирался поговорить с тобой, Антон Макарыч…
– Со мной? Это что же? Поручение какое? Претензия? А? – спросил Ползиков, скривив рот в презрительную улыбку.
– Сейчас все тебе объясню. Признаюсь, это нелегко. Все у нее выходит как-то запутанно…
– У них все запутанно, дружище! У них малый мозг сидит на месте большого, а большой на месте продолговатого… А мысли рождаются у них в спинном мозгу… Ну, излагай, излагай, любопытно!..
– Излагать все, что она мне говорила, я тебе не стану…
– Ну, еще бы!.. Я подлец, я мерзавец, разбойник, разбил ее жизнь, а она – ангел, угнетенная невинность и так далее. Меня следует повесить за то, что я отказался содержать ее вместе с господином эскулапом Киргизовым… Этого уж, конечно, не стоит излагать…
– Не совсем так, но в этом роде! – продолжал Рачеев прерванную речь. – Но видишь ли, я должен сказать тебе, что она в очень скверном положении…
– В каком смысле?
– Конечно, в материальном!..
– Гм… Значит, не вывезло зубодерганье! Великолепно!.. Ну-с, что дальше!
– А дальше нечто, на мой взгляд, очень странное. Она находит, что ты обязан выдавать ей содержание, и притом приличное…
– Ха, ха, ха! Восхитительно! Только я не вижу тут ничего странного. Подобные субъекты всегда находят, что кто-то обязан им выдавать содержание и уж конечно – приличное! Ха, ха, ха!.. Это в порядке вещей… Но любопытно, весьма, весьма любопытно. Так прямо, значит, и заявила: обязан, дескать, выдавать? Ну, и была мотивировка. А? Столь же приличная, как и желанное содержание? А?
Ползиков как-то неожиданно откинулся назад, так что спинка стула издала треск. Лицо его нервно оживилось, глаза оживленно забегали. Обычный сарказм в его тоне теперь слышался резче и гуще.
– Излагай, излагай, Дмитрий! Очень Любопытно! – прибавил он, порывистым движением поправляя очки.
– Была и мотивировка: как-никак, а она все-таки Ползикова, она носит твое имя…
– Чертова кукла! – бешено, вскрикнул Ползиков и с видом возмущения вскочил с места, высоко подняв голову, и, как показалось, даже выпрямившись. – Мое имя! Да, она его носит и паскудит, это верно. Положим, мне это – наплевать, но возмутительно, что она смеет это говорить! Возмутительно! Нет, посуди, посуди, Дмитрий, что это такое делается на свете? Эта женщина обманула меня, опозорила, оскорбила, разбила мою жизнь, сделала меня пьяницей и мерзавцем и главное, главное – украла мое имя… Ну да, она украла его, потому что добровольно я свое имя не отпустил бы вместе с нею в спальню эскулапа Киргизова… И она же корит меня этим, да мало этого – требует плату за то, что позорно пользуется украденным у меня именем… Нет, да что же это делается? Что это делается?