Не говори маме

Степанова Саша

— Замолчи! Замолчи!

Тот выпадает и ползет на четвереньках. Джон швыряет ему вслед пустую бутылку.

— Ссыкло!

— Эй, молодежь! Как дела? — весело кричит кто-то под окошком гаража. Тум-м. Удар в стену. От неожиданности все замирают. Спустя пару секунд звук повторяется: тум-м, тум-м, тум-м — со всех сторон сразу. И шаги. Прямо по крыше — так проминаются под ногами листы железа.

Первой приходит в себя Стася — она ближе всех к двери — и выскакивает наружу. Следом выламывается Джон. «Ха-ха, — несется с крыши, — ха-ха-ха!»

Когда все стихает, незнакомец спрыгивает вниз — под его ногами хрустят сухие ветки, сваленные за гаражом, — и снова

стучит в стену. Не так, как в первый раз — словно молотом долбил, — а костяшками пальцев.

— Помощь нужна?

— Ны… — Я все еще мычу, как смертельно больное животное. — Ны-ет.

— Хорошо. Тогда ухожу.

Он правда уходит, но не тем путем, каким обычно попадаем сюда мы, а в сторону пустыря. Меня колотит, я лежу, обхватив себя руками, и не чувствую тела, слышу только, как стучат по полу подошвы ботинок. Кажется, это никогда не закончится, но в сумерках меня обнимают Машины руки.

И всё

— Ты не заболела?

Мне даже не приходится притворяться перед шершавой тетушкиной ладонью: меня знобит, я лежу под одеялом в пижаме с длинными рукавами и не могу справиться с дрожью. В горле саднит, руки и ноги словно выкручивают. Тетя Поля щупает мой лоб.

— Чем ты обычно лечишься?

— Шипучим аспирином.

Она цыкает и молча выходит из комнаты. Слышу, звонит кому-то по городскому. Надеюсь, это служба отстрела загнанных лошадей.

Маша просидела со мной в гараже несколько часов — до тех пор, пока я не смогла идти самостоятельно. Уложила меня на диван, накрыла своей курткой и напоила водой. Вроде я рассказала ей, что случилось, хотя не помню, чтобы вообще говорила. Помню ее рядом и то, что умом хотела пойти домой, но тело не слушалось, и я была благодарна ей за то, что она меня не торопит, а держит за руку и подносит стакан с водой, когда я только думаю о нем. Я мычала и чувствовала себя беспомощной, пыталась усилием воли побороть это состояние, но моя воля ломалась, кажется, я недолго спала, а когда проснулась и у меня получилось встать, она везла меня домой, как пьяную. Свет в салоне автобуса казался ослепительным, наверняка на нас смотрели пассажиры, мне жаль, что ей пришлось через это пройти, но она отперла дверь моими ключами — к счастью, тетя Поля была на смене — и осталась до утра, а в шесть потихоньку ушла, чтобы не создавать мне проблем. Написала, что все в порядке. Что волнуется за меня. И чтобы я держала ее в курсе моего самочувствия.

Как здорово, что меня это волнует, потому что если бы не тот мужик, который потоптался по гаражу, сейчас я бы думала и волновалась совсем о другом. Если бы вообще была способна думать и волноваться. Лет в четырнадцать, когда я впервые по-настоящему осознала существование смерти — никакого повода для мыслей о ней у меня не было, но она вдруг начала отчетливо проступать там, где раньше ее быть не могло: в книгах, разговорах друзей, даже на уроках и в рассказах учителей она всегда побеждала, — я вспомнила и того «старого кашку» из детской стоматологии. И долго, долго, действительно долго задавала себе вопрос, от которого проваливалась в невесомость: а что, если бы я с ним пошла?

Где бы я была сейчас? Была бы вообще?

И теперь, лежа в гнезде из одеял в тетушкиной квартире, я тру глаза, потому что от вещества, которое мне подмешали в тоник, болят глазные яблоки, — и снова, как тогда, вздрагиваю от понимания, насколько мне повезло. Я могу жить дальше. Самого страшного не случилось. Подумаешь, глаза… Еще думаю об Илье. О том, что он не послушался Джона. Впервые не сделал, что тот просил. Джон точно попытается его

наказать, скорее всего, обратится к отбитым дружкам Стефы, которым ничего не стоит воткнуть в незнакомого человека нож. Лежу и пытаюсь понять, что бы я делала на месте Ильи. Сбежала бы… Присоединилась к шапито — только без животных, ненавижу, когда их мучают, — и ездила бы по разным городам. Безумно давно не была в цирке, но вряд ли там многое изменилось. Интересно, каким был бы его номер? Мужчина и женщина. Если сшить костюм из двух половинок, он мог бы разыгрывать целые пьесы, поворачиваясь к зрителям то одной, то другой стороной. А потом — в театр. Люди хлопали бы ему: это же так красиво и странно… Представляя себе это, я сама поворачиваюсь лицом к стенке и проваливаюсь в сон.

После обеда меня посещает участковый врач. Дежурно проверяет горло, щупает пухлыми пальцами гланды, заглядывает под нижние веки и произносит то самое «ОРВИ». Они с тетей Полей еще заседают на кухне, попивая чай и беседуя о своем, далеком от моего здоровья, когда меня вдруг набирает Машка.

— Я принесла тебе немного ада, — глухо говорит она. Кажется, прикрывает телефон ладонью. — У нас лекция. Слышала новости?

— Не-а, — говорю. — У меня нет телевизора.

— У Апрелевых газ взорвался. Пожар на половину дома.

«Митя», — думаю я, думаю очень громко:

— МИТЯ!

Засовываю босые ноги в кроссовки, натягиваю куртку поверх пижамы — телефон. Забыла. Возвращаюсь в комнату, не разуваясь, кидаю его в карман, но обратный путь уже преграждают тетя Поля и участковая — ни малейшего зазора.

— Ты куда? — причитает тетушка, растопырив руки. — Нельзя! Ложись! Горячка, Нин? Припадок? Что с ней делать-то?!

— Ваш внук, — говорю, одновременно пытаясь пробить заслон. — Митя. Димин сын.

Она хватается за сердце и жмется к дверному косяку. Я на бегу завязываю шарф.

— Что с ним, Май? Что с Митенькой?

— Пожар у Апрелевых, мне однокурсница позвонила.

— Гос-споди, — охает участковая и крестится, а тетушка скрывается в своей комнате и хлопает там ящиками. Кричит:

— Подожди, вместе поедем!

Пока она собирается, я шепотом выспрашиваю у врача, как вызвать такси. Вызываю. Закрываю за ней дверь. Оператор перезванивает мне, чтобы сказать, что машина у входа. А тети Поли еще нет.

Я захожу к ней впервые с тех пор, как сюда приехала. Она сидит на кровати, спрятав лицо в ладонях, и поднимает голову, только когда я касаюсь ее плеча.

— Все как ты говорила. Все так…

— Надо ехать. Такси внизу.

Я помогаю ей подняться, и мы идем к двери — просто удивительно, как быстро она берет себя в руки и по пути хватает все, что может пригодиться: ключи, кошелек, пачку одноразовых носовых платков, какие-то таблетки. Уже в подъезде оборачивается — и тут мне становится за нее страшно, настолько это растерянный взгляд. С таким взглядом спрашивают собственное имя и какой нынче год.

— Куда мы едем?

— Сначала к Апрелевым, — говорю я и глажу ее по спине. — Там посмотрим.

***

Половины деревянного барака, в котором жили Илья и Стефа, больше нет. Из оставшейся торчат обугленные ребра досок. Я оставляю тетю Полю за спинами зевак — прислоняю к стволу березы, прошу держаться, стоять и ждать и бегу к дому. Попутно слышу: «газ», «пьянка», «там дым везде, так я уже в окно» — несколько человек сидят на бетонном возвышении вокруг канализационного люка, завернувшись в одеяла. Бросаюсь к ним:

— Ребенок!

Заплаканная женщина не отвечает. Мужик рядом с ней кивает не то на дом, не то на пожарных, сворачивающих шланги: