Не говори маме
Шрифт:
— Нет, сначала собаку… — Галя поплотней прижала к себе сумку. — Но ты мне обещаешь, что сразу отвезешь Майечке собаку?
— Мать, не лезь не в свои дела! Майечке, Майечке… — Дима сделал идиотскую гримасу, проехал под «кирпич», прямо к выходу на перрон, стал вытаскивать ее вещи. — Мать, скорей, тут нельзя стоять. Ключи давай! — Распахнул дверь с ее стороны. Галя не двигалась. Дыхание перехватило от гнева.
— Я тебе сказала куда ехать! Я тебе не верю ни в чем!
— Ну ехай, ехай. — Он еще улыбался!
Галя выпрыгнула из машины и потянула за собой собаку.
—
— Сидеть! — и потянул к себе за цепочку и Галю, и собаку.
Ларс кинулся обратно в машину. Дима наматывал на руку цепочку, дернул сумку. Галя плотнее ее прижала. Цепочка отстегнулась с другой стороны.
— Хорошая вещь, пригодится, — он сложил цепочку пополам и потряс, любуясь изобретением. Попал Гале по руке. Она замахнулась сумкой, он успел присесть и захохотал: — Ой, дерется! Убивают!
Тогда она всерьез, наотмашь, врезала сумкой, чтоб не издевался, и по-бабьи, вслепую, стала колотить куда попало. Попала в нос. Он взвыл, распрямился и одним приемом вывернул ей руку, и Галя упала лицом на сиденье, а сумка — ему под ноги, как тогда — нож бомжа. Он вытряхнул из сумки все — прямо на асфальт, и взял ключи. Поднял рыдающую Галю за воротник.
— Садись, поезд ушел!
— Ублюдок! — Она осела, как ватная, среди рассыпанных из сумки мелочей. Кто-то поднес поближе ее чемодан. Она ничего не видела, обливаясь слезами.
За перроном плавно набирал скорость ее поезд.
Майя лежала в пижаме на краю большой семейной кровати. Тонкие белые занавески не защищали от солнца. День жаркий, и уже не заснуть. Она говорила по телефону с Галей, едва ворочая языком:
— Сейчас главное — немного поспать…Ну закройся на цепочку…Да не думай ты о моей собаке. Бай-бай. — Но нет, Галя не отпускала. — Подумаем на свежую голову…Он же не дебил, видишь, помылся, ключи оставил, значит, в своем уме? Бай-бай. — Хотела повесить трубку, но теперь Галя спрашивала про Андрея. — …Да я ему все уже рассказала. А зачем ты туда звонишь? Он здесь. Спит. Да нет, не рядом. Там он спит, в столовой. Что? Ну что тебе до этой Динки?! Спи давай! На пороге появился Андрей в полосатом халате:
— Где тут телефон отключается?
— Не надо. Может Оля позвонить. Дай, пожалуйста, мои «жмурки». Вон там. Не могу спать при свете.
— А я при шуме, — Он протянул Майе мягкие клетчатые очки. — Там трамваи по голове ходят.
— Возьми затычки. Ложись здесь. А я там.
— Нет, ты тоже здесь.
Он осторожно лег на другом краю огромной кровати. Повернулся спиной к окну, лицом к ее затылку.
Майя пыталась заснуть. Или делала вид, что спит. Вдруг повернулась:
— Слушай, а может, он хочет выкуп? За собаку? Просто деньги?
— Я не знаю, чего он хочет. Не понимаю, что у него
— Он хочет быть сыщиком… Опером. Он думал, что я его возьму в Италию, и там…
Она засмеялась. Андрей глянул на ее смешные очки с вымученной улыбкой, его тоже не отпускали мысли о сыне, но он их гнал. Уткнулся в подушку.
— Давай лучше сны рассказывать. Нет ничего скучней чужих снов, я всегда засыпаю…
— Там висели тяжелые бархатные шторы… — вспоминала Майя. — В нашей маленькой квартирке…
— На Фонтанке?
— Нет, в тринадцатом, кажется, году. Когда мы расстались. Ты построил избушку на курьих ножках, на острове, и приплывал на лодке. Привез эти шторы, цвета красного вина.
— А там Баба Яга.
— Нет, нас разлучила злая молва. А там — война, ты стал авиатором и пролетал над нашим островом…
— А ты купала красного коня.
— Да-а? Тебе я снилась с красным конем? Это что-то…
Зазвонил телефон. Майя закричала:
— Пронто! Пронто! Си, си… Энцо, ты почему так долго не звонил?…Нет, я пыталась… Ну конечно, я скучаю. Нет, сейчас не могу, я все сделала и даже больше. Но надо все держать под контролем, ты же знаешь. До августа все решим… — Она соскочила с кровати и вдруг перешла на итальянский, что-то спрашивала чужим, высоким, междугородним голосом, смеялась и подмигивала Андрею. — Да, я не одна. У меня как раз деловая встреча с одним сумасшедшим архитектором… — И опять бурные перепады итальянской речи.
Андрей ушел в кухню, включил радио, чтобы не слушать эту чужую, словно взошедшую на подмостки сцены, женщину. Налил себе коньяку, выпил залпом полстакана.
Вошел в спальню, изображая жутко пьяного, зигзагами:
— Скучаешь, да? А я тебе на что? С сумасшедшим архитектором?
Она лежала в своих «жмурках», в атласной пижаме, и только изумленно отпрянула, когда он плюхнулся всем телом прямо на нее.
— Пусти… глупый медведь… Не души. Расстегни тут, — она сама выскользнула из пижамы, обвила его руками и поцеловала куда-то в шею, пока он стягивал с нее резинку с очками.
— Никуда ты не уедешь в августе… Не пущу!
— Никуда, никуда. Пусти, не надо. — Она ткнулась лбом в его грудь и медленно перекатилась на пустую прохладную половину кровати. Лежала голая, спрятав голову под подушку и протянутой рукой отыскивая его руку. — Прости, я с родными не сплю. Только с чужими.
Он услышал придушенный смех и потянул с нее подушку.
— А смотреть можно?
— Дай сигарету.
Она прикрылась простыней и сама пошла искать сигареты. И опять зазвонил телефон.
— Ну где же ты? Не звонишь… Это Оля. — Она села в ногах у Андрея, закурила. — Что? Когда? Расскажи толком. Ты откуда звонишь? Ты можешь зайти? Ну заходи с Тимурчиком.
— Что случилось?
Майя медленно переместилась на кухню. Что бы ни случилось, а детей нужно кормить. И одеться. Пока она громыхала кастрюлями, Андрей быстро оделся, и стыдный осадок от любовного набега совсем испарился — можно забыть.
— Что случилось?
— Муравьев умер. Там, на месте, и скончался.
— Какой Муравьев?