Не хочу в рюкзак
Шрифт:
— Смелее, Маруся! — подмигнул Измаил.
Маше стало весело. С лихостью бывалого матроса она принялась драить пол. Она была готова каждый день мыть длинные-длинные коридоры, избитые сотнями ног, лишь бы всегда у нее на душе было так легко, было такое согласие с Измаилом.
Мысли перескакивали с одного на другое. Маша не могла о чем-то упорно и подолгу думать. Она жила чувствами.
Общежитие она непременно полюбит. Оно похоже на манеж. Все на виду, в открытую, много смеха и стремительного доверия. Войдет
Она узнает и полюбит коммуну, куда Измаил ввел и ее ради экономии семейных денег. Она научится бережно переставлять влюбленные пары, она постарается быть здесь своей...
— Готово? — негромко окликнул ее Измаил.
— Сейчас!
Они вынесли грязную воду, сложили ведра, тряпки и отправились умываться.
Возвращаясь из умывальника, Маша не могла не полюбоваться на свою работу: влажные половицы, протертые до блеска панели и батареи. И среди этой обновленной чистоты — островки влюбленных.
— Майка, хорошо-то как! — прошептала она. Измаил благодарно улыбнулся, обнял ее.
— Наш дом, Маруся, самый шумный, но самый... Понимаешь меня?
— Да. Прекрасный.
— Давай постоим, — предложил Измаил.
Маша прислонилась к стене. Теперь они ничем не отличались от молчаливых пар по соседству. Измаил осторожно приподнял Машино лицо:
— Загрустила?
— Нет, что ты! — Маша посмотрела на мужа долгим, преданным взглядом.
— Вот и отлично! А я думал — загрустила... И вдруг он улыбнулся:
— Слушай, Маруся, ты какая-то новая?..
— Брось... Я такая же, — Маша попыталась высвободиться из его рук.
— Нет, новая! — и он притронулся губами к левому глазу.
Маша засмущалась и отшутилась:
— Вот куплю несмываемую тушь, буду всегда старая!
— Не надо! Так лучше...
В эту ночь они долго шептались. До тех пор, пока не пробежал последний трамвай, играя голубыми искрами.
— Я все равно не пустил бы тебя никуда, — признался Измаил. — Ты — моя.
— Ладно... — шептала она доверчиво. — Попробую... А все-таки жаль, что ты не гимнаст!
Измаил усмехнулся:
— Я геофизик. Это почти одно и то же.
— ...Мы бы с тобой сели в поезд... Или в автобус... У нас в цирке такой голубенький автобус, с цветными занавесками... Когда мы едем по городу, мальчишки показывают пальцем и кричат: «Клоуны приехали!»
Она помолчала, вспомнив свои колебания, мучения, и с какой-то старческой мудростью сказала:
— Знаешь, Майка, мы — лучшие семьянины в мире!
— Это еще почему?
— Не смейся! Пойми: не больше месяца мы живем на одном месте, в каком-нибудь городе. Ведь нам надо менять не номер, а публику. Мы же не театр! Кругом все чужое, незнакомое... Вот мы и сбиваемся в тесную кучку. А кто семейные — те и не ссорятся до самой смерти...
—
На другой день, с самого утра Маша была неестественно беспечной и возбужденной. Проводила Измаила на лекции; похохотала с Гришкой, потом навестила Лиду.
Но к вечеру ей стало невмоготу: в семь часов уезжал цирк.
Маша заторопилась, стала лихорадочно переодеваться и от растерянности оделась как-то небрежно, пестро.
Ветер куролесил по улицам. Парки оголились, стали просторными. Люди шли торопливо.
В городском саду разбирали карусели. На летней эстраде было полно листьев — искателей затишья и приюта. Микрофон, от дождя одетый в кожаный колпачок, походил на невеселого гнома.
Все словно собралось в отъезд.
Но на рекламных щитах еще висели цирковые афиши: «Клоунада. Воздушные гимнасты. Артисты Кадыр-Гулям, семейный номер...»
От внезапного ветра, пронизавшего все тело, Маша запахнулась плотнее в плащ.
Вокзал ее встретил тем же неустойчивым ветром, гудками маневровых.
Маше сразу бросилась в глаза на пустынном перроне группа знакомых артистов. Все продрогли. Все закутаны в темные плащи, дорожные шарфы, пледы. Все с озабоченными лицами.
Маша подошла к ним с робостью, поискала глазами тетку. Ее не было. Оказалось, что Серафима ушла договариваться о провозе собак.
Клоун Витя, необычайно худой в своем коротком плаще, был сильно пьян. Он сидел на клетке с собачкой, то и дело съезжая с нее.
— А, Мари! Гуд ивнинг! — приветствовал он Машу.
— Добрый вечер... — К сердцу Маши прихлынула теплая волна жалости и любви к этому человеку. Витя изредка срывался, и тогда все отчетливо видели, как ему одиноко и как стыдно за свой срыв.
Она помогла Вите сесть прочнее.
— Мерси... — пробормотал он. — Х-хочешь, расскажу быль? Ты ведь обожаешь веселенькое...
— Расскажи.
— Иду я, пардон, на вокзал... Боюсь опоздать, спешу... Джонка моя в руках.
Он шлепнул ладонью по верху клетки. Джонка с неудовольствием заворчала на хозяина.
— Останавливает меня малец, этакий семи-го-до-валый... Басит: «Слушай, дяденька, подари мне своего пса, когда помрешь!» Я чуть не умер со смеху.
Словно в подтверждение, Витя захохотал и раскашлялся.
Маша улыбнулась с усилием.
— Да... весело!..
В одну минуту в памяти пролетел весь прошедший сезон: публика, аплодисменты... Почти у каждого артиста — намек или надежда на любовь, знакомства... А теперь вот — никого. Кроме Маши, никто не пришел их проводить.
«Что ж, — подумала Маша, силясь быть невозмутимой и гордой за близких людей. — Мы, артисты, сродни перелетным птицам. Тех тоже только встречают...»