(не)хорошая девочка
Шрифт:
Она ждет. Вадим еще несколько минут позволяет себе только ей полюбоваться. Она ждет. Ей это мучительно, но она ждет. И никаких поползновений в сторону повязки — ладошки Сони, как у примерной девочки, лежат на коленях.
Все, пора приступать к основному блюду этого вечера. Одними аперитивами обходиться уже нет никакой возможности.
— Руки за голову, моя девочка.
Когда нежной кожи касается грубоватый джут, когда на запястья начинают ложиться петли обвязки Соня вздрагивает.
— Тише, тише, — успокаивающе шепчет
— Хочу, — измученно откликается Соня, и только за этот её захлебывающийся желанием голос Вадим награждает её, присасываясь к коже, чуть ниже девичьей шеи.
Вкусная. Откусить бы кусочек…
И снова без инструктажа. Сегодня просто не до него. Впрочем, ладно, все существо и так сейчас ловит каждый тихий вздох, каждый всхлип, каждое движение тела.
Пальцы вяжут узлы привычно и без лишней спешки.
Он хотел связать именно её. Чуть ли не с первого её побега, так, чтобы шевельнуться не могла, пока он ей не позволит, пока он не насытится ею вдосталь.
Ладно, не вдосталь, но хотя бы на первое время.
Рисунок на самом деле довольно простой, сложные узлы только у запястий, чтобы руки не было возможности освободить, сами кисти притянуты к лопаткам, три петли веревки вокруг талии, и расходятся к бедрам. Колени у девушки расставлены в стороны. Щиколотки же напротив — стянуты друг к другу. Без жесткой фиксации, в ней нет необходимости. Ножки у малышки сейчас распахнуты в разные стороны, как крылья у бабочки. Распутной такой бабочки.
Зайка у Вадима до чертиков красивая.
Соня осторожно дергает запястья, явно проверяя обвязку на прочность. Зря. Там самый минимум свободы, чтобы запястья не свело. Но следы на коже точно останутся, можно будет любоваться.
— Больше не сбежишь от меня ушастая, — смеется Вадим. Дело на самом деле не в веревке, не в её узорах. Веревка — не инструмент удержания. Она — знак доверия, знак обладания. И зайка, которую её паук завлек наконец в самое сердце своих сетей — отлично смотрится в объятиях джутовой веревки.
— Я и не хочу, — шепчет Соня, едва слышно, но Дягилев все равно слышит. И улыбается. Невозможно этому не улыбаться. Хочется заставить её это повторить на бис.
— Не больно? — мягко спрашивает Вадим, а его пальцы вырисовывают завитки на коже выставленной девичьей попки.
Поза у девочки великолепная, будто умоляет уже трахнуть её любым желанным способом.
В этом и ирония, что сейчас Вадим может ничего не спрашивать, впрочем, он и не собирается. Его не отпускало. Он хотел её сразу, и его похоть не ослабела, а лишь только заколосилась
— Нет, нет, — тихонько стонет Соня и пытается поелозить пятой точкой, хочет чтобы пальцы Дягилева наконец оказались в её раскаленной сахарной вагине. Ну вот как эту ушастую
Шлепок громкий, звонкий, Соня вскрикивает тонко, будто обиженно. А на её бедре — остается четкий отпечаток. Черт возьми, красиво…
— Не торопи меня, ушастая, — а пальцы касаются девичьих складок. Соня наконец-то забывается, Соня издает измученный всхлип. Мокрая, как та шлюшка, аж кожа на бедрах блестит от смазки.
В этот раз пальцев для неё не жалко. Три пальца, четыре резких толчка в масляное нутро. Вот теперь девчонка не всхлипывает — девчонка кричит, а когда Вадим снова вытаскивает пальцы из неё, Сонины же губы выдыхают: “Еще, еще, пожалуйста”.
— Еще? — вздергивая её попку еще выше, спрашивает Вадим. — А может, ты хочешь член, зайка?
— Да, — вскрикивает Соня, кажется, уже потерявшая всякую надежду, что сегодня ей засадят подобным образом. — Хочу член, хозяин. Твой член. Пожалуйста!
Ох ты ж сладкая, вот как так-то, а? Все ведь понимает, как просить, все чувствует.
Вадима кроет так плотно, так хочется уже наконец приступить к своей дегустации, что даже пять секунд раскатывания презерватива по стволу члена — и те кажутся вечностью.
А потом — он. Первый миг в ней, первый миг конца света.
Вкус слияния с ней — вкус горького шоколада, яркий, насыщенный, глубокий.
Вкус её кожи — вкус черешни, сладкой, спелой, налитой.
Вкус её крика — подлинный мед, разливающийся сладким нектаром по поверхности души, залезающий в каждую пору.
— Давай, зайка, покричи ещё.
Ещё громче, ещё слаще, ещё вкусней.
Она слушается. Кричит.
И её крики топят его наконец, захлестывают с головой, срывают в один только долгий марафон жестких резких проникновений в её тело.
С ней хорошо. С ней настолько охренительно, что хочется спросить только одно — где ты шлялась, ушастая, столько чертовых лет? Где тебя носило? Как смела ты столько времени ходить без своего хозяина, а? Как могла не принадлежать Дягилеву?
Ладонь снова опускается на её бедро, снова с размаху, Соня вскрикивает, но это не тот крик, которым стоит обеспокоиться. Он тонет в стонах удовольствия.
Вот так. Вот так, малышка. Ты должна кричать. Ты должна хотеть. Хозяина. Никого больше.
Потому что твой Хозяин хочет только тебя.
Всю тебя, гибкая покорная девочка. Сладкая, персиковая! Ну же, крикни еще!
Она кричит.
И эхо, гулкое, восхитительное эхо от её криков добирается до темных глубин. Резонирует и там, бьется об гладкие стены души Вадима.
Он снова тянет. Снова замедляется, не давая себе обрушиться в оргазм, а все потому, что ждет.
Когда зайка кончает, в тесной девичьей щели становится невыносимо горячо, и вот только после этого Вадим отпускает уже свой поводок, на котором только и держался. Позволяет миру взорваться яркими искрами.