Не мечом единым

Карпов Владимир Васильевич

На аэродроме Ирина Аркадьевна опять плакала, только слезы теперь не были горестными, она улыбалась, и слезинки ее, казалось, тоже улыбаются, потому что в них отражалось солнышко.

Перед самой посадкой к ним вдруг подошел тот самый «басмач», который вез Ирину Аркадьевну на самосвале. Он был, как и в тот день, небрит, пыль набилась в черную жесткую щетину на его лице.

— Здравствуй, хозяйка! — весело сказал шофер, обнажая ярко–белые крупные зубы. — Это твой сын, который был ранен?

— Здравствуйте, добрый человек! —

воскликнула Ирина Аркадьевна, она схватила его ручищу и затрясла своими пухлыми ручками. — Спасибо вам, милый! Юра, это он домчал меня к тебе. И денег не захотел взять.

— Какие деньги, хозяйка! Зачем так говоришь! Я тоже был солдат. Мы с твоим сыном — как брат! Правда, парень?!

— Правда, — сказал Юра, плохо понимая, о чем идет речь и откуда у мамы здесь такой знакомый.

— Провожай мамашку, приходи ко мне, вместе поедем, вон мой самосвал стоит, видишь? Я здесь часто стройматериал получаю.

Объявили посадку, Ирина Аркадьевна стала быстро целовать Юру, ей казалось, не успела сказать Юре что–то самое главное, перебил этот чертов «басмач».

11

Когда полковник Прохоров узнал, что в субботу состоится вечер поэзии в первом батальоне, а в воскресенье после обеда — во втором, он шутливо сказал Колыбельникову, встретив его в коридоре штаба:

— Стихийный аврал в полку, Иван Петрович!

— Каюсь, товарищ полковник, недооценивал раньше силу стихии, теперь пытаюсь наверстать! — в тон ему ответил замполит, подчеркивая слово «стихия».

— Дело вы затеяли большое и нужное, — похвалил серьезно Прохоров. — Я понимаю вашу задумку.

— Признаюсь, Андрей Николаевич, я словно открытие какое–то сделал! Всю жизнь увлекался литературой — и вечера литературные проводил и конференции по книгам — и только недавно будто прозрел, как–то по–особому понял огромную воспитательную силу стихов. В плане политработы вроде бы даже и строка не прибавилась. Но какое–то новое качество появилось. Конечно, и с поэзией будем соблюдать разумно меру и такт. В этом деле — как с пирожными: два съел — приятно, а больше — затошнит.

— Рад за вас, Иван Петрович, вы будто помолодели, — опять перешел на шутливый тон полковник.

— Скоро сам стихи начну сочинять! Кстати, сейчас иду на вечер поэзии в первый батальон, не хотите послушать?

— С удовольствием бы, но передали из штаба дивизии — генерал просил позвонить. Если разговор будет недолгий, приду.

Майор Кулешов встретил замполита у крыльца. Он был, как всегда, подтянут и бодр, немножко взволнован необычностью дела, которое предстояло провести. Он повел Колыбельникова за казарму, где росло несколько деревьев. Здесь, под деревьями, были расставлены стулья. В центре светился торшер, который принес Кулешов из дома. Площадка тщательно подметена и полита.

От приятной прохлады под деревьями, от какой–то непривычной непринужденности

Колыбельников почувствовал себя легко, как будто он был в гостях у этих вот молодых парней, пытливо поглядывающих на него.

В «переднем углу» был приготовлен стол для начальства. По замыслу Кулешова, этого делать не следовало, но, кто знает, поймут ли его старшие, поэтому, на всякий случай, майор и велел поставить этот стол.

Иван Петрович не пошел к столу, а сел с солдатами. Кулешов сел рядом.

Из проигрывателя, вынесенного сюда же, струилась джазовая мелодия. На музыку подходили солдаты из других подразделений, останавливались в сторонке.

— Проходите, садитесь, — приглашал стройный сержант Чиквадзе, назначенный распорядителем сегодняшнего вечера. Он показывал на большой лист бумаги, прикрепленный здесь же, на стене казармы, и как хороший тамада читал:

— «Приглашаем на вечер поэзии! У нас в гостях Маяковский, Есенин, Сурков, Абашидзе, Наровчатов, Субботин, Евтушенко… и любой из вас, кто пишет стихи».

Когда все разместились, Чиквадзе спросил присутствующих:

— Позвольте начать, дорогие друзья? — и посмотрел на замполита.

Колыбельников промолчал, еще раз подчеркнув, — он здесь как все любители поэзии. Солдаты мгновенно поняли это и включились в своеобразную игру, закивали Чиквадзе:

— Давайте!

— Пора!

— Послушайте, пожалуйста, стихи Маяковского о любви. Начинал он писать на земле моей прекрасной Грузии, поэтому разрешите мне, как его земляку, открыть наш вечер.

Флоты — и то стекаются в гавани.

Поезд — и то к вокзалу гонит.

Ну, а меня к тебе и подавней

— я же люблю —

тянет и клонит.

Чиквадзе произносил русские слова очень правильно, но едва уловимый акцент был, и это подчеркивало взволнованность его речи.

После Чиквадзе декламировал молоденький ефрейтор, голос у него певучий, полная противоположность четкому, сильному голосу грузина. Голубоглазый, белоголовый юноша, очень похожий на Есенина, чьи стихи он читал: мягкие, до того плавно–ритмичные, что казалось, нет в них вовсе никакого ритма, льются они сами по себе, как запах цветов или журчание весеннего ручья.

Закружилась листва золотая

В розоватой воде на пруду,

Словно бабочек легкая стая

С замираньем летит на звезду…

Потом он читал о Ленине «Капитан Земли», это тоже был Сергей Есенин, но другой, менее известный.

После ефрейтора вышла в освещенный круг молодая женщина. Сумерки совсем сгустились, торшер теперь светился мягким зеленоватым светом, и женщина в бледно–желтом мини–платьице была похожа на одного из тех мотыльков, о которых недавно читал стихи ефрейтор. Колыбельников знал ее — это жена командира взвода лейтенанта Забелина. Легкая, красивая, она еще не молвила ни одной строфы, а уже доставляла удовольствие окружающим своей нежной поэтичной внешностью.