Не могу больше
Шрифт:
— Я не голоден.
— И тем не менее.
Она посмотрела в его лицо и вздрогнула — Джон выглядел нездорово. Серая кожа, резко обозначенные морщины. От любви к нему замирало сердце. От желания обнять ломило суставы. Это её мужчина. Её муж. Почему же так боязно и так невозможно сделать в его сторону даже движение?
— Это подойдет? — спросил он, останавливая назойливое мельтешение. — По-моему, что-то из старенького.
— Подойдет. Люблю этот фильм.
Поднявшись, она направилась в кухню.
— Мэри.
—
— Я бы чего-нибудь выпил. Ты не против?
— Не откажусь.
— Тебе помочь?
— Отдыхай. У меня был вполне обычный день. — Она обернулась. — А у тебя?
Он почему-то вспыхнул, отводя взгляд. А потом посмотрел открыто и прямо, не таясь. В его глазах не было вызова, в них был… Шерлок. И то самое ослепительное сияние.
— Ничего необычного. Во всяком случае, нового.
В один миг ей всё стало ясно, в один миг она поняла, что даже если случится чудо (в которое с этой минуты больше не верила), и он останется, с её мечтами покончено навсегда. Ни дома, ни сада, ни жимолости под окном. Только Шерлок, по которому её муж будет до старости изнывать и сходить с ума, если, конечно, от тоски не умрет слишком рано.
В кухне на Мэри накинулась дрожь, такая сильная, что понадобилось время, чтобы хоть немного её унять. Она выпила воды, постояла возле окна, присела. Когда появилось страстное желание прижать ладони к исходящему жаром сотейнику, громко крикнула: — Джон! — Паника в её голосе была столь очевидной, что в одну секунду он оказался в дверях, тяжело дыша и тревожно оглядывая её с головы до ног.
— Что случилось? Ты в порядке?
— Да. — Она дышала не менее тяжело. — Мне показалось… Впрочем… — И вдруг шагнула навстречу, готовая обнять, припасть, впиться пальцами в сильные плечи. — Джон.
То, как он отшатнулся, ни с чем нельзя было спутать. Её прикосновения мучительны для него, невыносимы. Но, боже мой, почему?!
— Ты так сильно любишь его?
Краска затопила лицо, стекла к исхудавшей, ставшей жилистой шее. Джон моргнул растерянно и недоуменно.
— Ответь.
— Конечно.
Конечно. Конечно. Разве может быть как-то иначе? Разве кого-то ещё на этой грязной планете можно любить и желать? Только его. И все-таки, как это мило, что постепенно между нами не остается тайн. Не каждой семье дано такое везение, такая откровенная близость.
— Будем ужинать.
Дрожь постепенно прошла.
Они поужинали, досмотрели фильм, перебрасываясь короткими фразами и даже улыбаясь в особенно теплых моментах, допили вино и легли — каждый в своем углу.
Ночью Мэри мастурбировала впервые за время замужества, ласкала себя, закусив губы и сотрясаясь всем телом. Она мечтала, что Джон услышит её приглушенные стоны, её судорожный выдох во время оргазма.
Но он не услышал, он спал слишком крепко, и Мэри готова была поклясться, что во сне его лицо выглядело безмятежным и продолжало сиять.
Уткнувшись в одну из своих подушечек,
Вздрагивая и всхлипывая, она наконец задремала, полная решимости вырваться, освободиться, чего бы ей ни стоило это освобождение.
*
Мать позвонила в конце рабочего дня, когда утомленная бессонницей Мэри стояла возле кофейного автомата, наливая себе уже пятый бумажный стаканчик. Весь день она плохо соображала, по нескольку раз перечитывая в документах один и тот же абзац, и мечтала о спальне, где плотно зашторит окно и мгновенно уснет, укутавшись с головой в одеяло, а потом, отоспавшись и вернув хотя бы часть душевного равновесия, всерьез обдумает свое намерение от Джона уйти. Воспоминания о позорном оргазме душили её, ненависть к Шерлоку захлестывала горячей волной, рассеянный, безучастный взгляд мужа преследовал, не давая сосредоточиться.
«Так продолжаться не может, — думала она, апатично наблюдая, как падают в стаканчик последние капли, — однажды обязательно наступит предел. День за днем он будет изводить меня своей проклятой порядочностью, а в итоге захочет убить».
Мелодичный звук разорвал паутину безрадостных мыслей, но увидев имя звонившего, Мэри вспыхнула: что понадобилось этой надушенной кукле? Именно сейчас, когда внутри и без того беспросветная тьма, у неё вдруг возникла необходимость вспомнить о существовании выношенного ею плода.
— Малышка…
Дура! Какая же беспросветная дура! Неужели не понимает, что это на самом деле больно — даже на миг возвратиться туда, где всё было чисто и ясно, где она была их малышкой, и верила, что по-другому нельзя? Что в этой жизни должно быть только так, и никак иначе: счастливые папа, мама и их малышка. Без содрогающегося от похоти дядюшки Сэма, трахающего папу под яблонево-вишневой сенью, без испуганных маминых глаз, для которой всё это плохо, конечно, плохо, но не смертельно.
— Не называй меня так.
— Я по привычке.
— Прекрати. Ты давно уже от всего отвыкла.
— Мэри, девочка, почему ты на меня нападаешь? Чем-то расстроена?
Злость разрасталась — какого черта ты лезешь туда, где твоё появление в лучшем случае нежелательно?!
— Не изображай участие и заботу, тем более что тебе давно уже всё равно.
— Неправда. Мне никогда не было всё равно.
Усталость сдавила виски наплывом ноющей боли, запах кофе показался отвратительно резким, искусственным, и Мэри ушла, так и не взяв стаканчик.