Не оглядывайся, сынок
Шрифт:
Подходит Григорьич, — он своевременно нырнул в свой окоп, — помогает Токену встать, вернее сползти с меня. Токену вырвало осколком кусок ягодицы. Подо мной, оказывается, лежал Генка, а под ним — Пушкин.
Вася выскакивает из окопа, бросается на траву и начинает кататься, проклиная все, что можно проклясть, в том числе и печеную картошку. Лежал-то он на непотухшем еще костре. Горячие угли выжгли ему низ гимнастерки, всю переднюю часть брюк и подштанников, подпалив кожу. Еще немного, и пришлось бы Пушкину совсем плохо.
Генка лопается от смеха:
—
Я отправляю Генку за санинструктором и носилками.
Лесопосадка будто поредела. Пооблетели листья, потемнели ветви. Траву усыпали комья земли. Стало еще пасмурнее и неуютнее.
Раненых, кроме Токена, кажется, нет. Ни одна бомба не попала в лесопосадку, и вряд ли кто еще догадался залезть вчетвером в один окоп.
Токена жалко. В какие только переплеты ни попадал — сходило. А тут на тебе! На прошлой неделе загорелась ротная полуторка. В кузове две бочки с бензином. Водитель в сторону отбежал, мы тоже кто куда, а Токен кинулся в охваченный пламенем кузов, скатил бочки, кричит, чтоб воду несли. Ну, тут вроде бы все храбрыми стали, начали тушить. И вдруг чей-то до смерти перепуганный голос: «Вещмешок там в кузове с двумя гранатами, противотанковыми». Мы опять кто куда, а Токен снова в кузов, нашел-таки в дыму вещмешок, спрыгнул с ним, сам весь дымится. Окатил себя водой и вместе со всеми опять кинулся тушить полуторку. Спасли машину. А не Токен — остались бы от нее рожки да ножки.
Девушка-санинструктор выливает на рану бутылочку йода. Токен с трудом удерживает готовый сорваться крик. Мы помогаем сделать перевязку, кладем Токена на носилки, несем в медсанбат. Пушкин, прикрывая обожженное место руками, понуро идет следом.
Токена кладут на операционный стол. Васю смазывают какой-то мазью и говорят, что до свадьбы заживет. Генка интересуется: можно ли будет Пушкину после этого жениться? Врач дает Генке самый настоящий подзатыльник, как мальчишке, который сунулся не в свои дела.
Мы прощаемся с Токеном. В глазах у Токена слезы. Мы ничем не можем ему помочь и только говорим, что будем ждать, пусть по выписке из госпиталя ни в какую другую часть ехать не соглашается.
Генка не отстает от разыскивающего старшину Пушкина и донимает его, призвав на помощь все свое остроумие. Пушкин только сопит, изредка огрызаясь. Природа обошла его находчивостью.
Старшина тоже не отказывает себе в удовольствии поизмываться над бедным Васей, заставляет его рассказать все во всех подробностях, спрашивает и переспрашивает, но, наконец, сжалившись, выдает ему новое обмундирование.
А потом мы едим картошку с крупной солью. Картошка хорошо испеклась и еще теплая. Пушкин сначала отказался разделить трапезу, слишком свежо было впечатление от горячих угольков, но, поглотав слюни в сторонке, присоединился к компании, которой здорово недостает Токена.
«Клад»
Нас в этот бой почему-то не ввели. По моим личным соображениям, потому, что прорыв вражеской обороны на нашем участке фронта готовился с применением авиации,
Всю ночь к передовой подтягивали технику и боеприпасы. А с рассветом на немцев обрушился такой шквал огня, что и мы, кое- что уже повидавшие, диву дались.
К полудню фронт прорвали без нашего участия, и теперь мы топаем по свободной, никем не обстреливаемой дороге следом за наступающими частями. В наполовину разбитом и сожженном селе объявляется привал. Генка Леший, сбросив с плеч опорную плиту (он теперь заменяет Токена), уходит на «разведку»: мало ли что можно найти в недавно оставленном гитлеровцами селе. Повар только начинает заправлять походную кухню, времени достаточно, и я отпускаю его.
Возвращается Генка минут через десять.
— Ящик гранат немецких нашел, — шепчет он мне на ухо. — Вон там, под бугорком, в траншее. Новенькие, в солидоле, бумажкой обвернутые, как конфеты. Штук сто, а может, и больше.
Мы нередко находили ящики с немецкими минами и при возможности отправляли их поштучно хозяевам обратно. Немецкие мины на миллиметр меньше в диаметре, попадание не очень точное, но чужого добра не жалко. Винтовок и автоматов немецких тоже хватало, а вот их гранат мне видеть не приходилось: обычно гитлеровцы прихватывали их с собой.
Я иду за Генкой. Не сбрехнул Леший: в траншее, проходящей по окраине села, лежит ящик с гранатами. Неподалеку такой же ящик, но пустой. Успели опорожнить, гады. Гранаты смешные, непривычные для нас — с длинными деревянными ручками и белыми шнурками сквозь них. Прежде чем бросить, надо дернуть за шнурок.
— Метнем? — предлагает Генка.
Соблазн слишком велик. Я выпрыгиваю из траншеи, оглядываюсь — никого.
— Валяй! Только подальше.
Взрыв негромкий, чмокающий.
— Эх, фрицев бы сейчас сюда с роту, мы бы им показали, какой горе раки зимуют, — вздыхает Генка. Я будто и в самом деле вижу гитлеровцев. Вот они поднимаются в рост, идут на меня. Так-так, давай поближе… А теперь получай вашу же закусочку… Ага, залегли? Ну, что ж, подождем, выдержки хватит. Граната, вот она, в кулаке правой руки зажата, только шнурок дернуть. Ну, поднимайтесь же, что испугались? Ведь нас только двое. Но мы на своей земле, а вы на чужой. И сгниете вы здесь, и никто добрым словом вас не помянет. Ползете? Хотите окружить? Не пройдет номер… Вот вам… Еще… Еще…
— Сматывайся… Старшина!
По улице, пригнувшись и сторожась, бежит к траншее с автоматом в руке наш старшина. За ним трое солдат с винтовками наперевес. Наверняка подумали, что какой-нибудь заплутавший отрядишко немцев пробивается к фронтовой полосе.
— Давай за мной. — Генка прихватывает с собой, как оберемок дров, десятка полтора гранат и бежит по траншее. Я за ним.
Когда он успел разнюхать все ходы и выходы, или просто чутье у него собачье? По-пластунски преодолев заросший высоченной лебедой огород и миновав какое-то подворье, мы оказываемся в расположении своей роты.