Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело
Шрифт:
– Письмо тоже ее?
– Да, кто–то из нашего рода был знаком с самим Поэтом.
– Письмо деловое?
– Что вы, он не писал деловых писем. Оно к женщине.
– Вы правильно сделали, что не продали его местному музею.
– Почему же?
– Антонина Максимовна, можно быть с вами откровенной?
– Да–да, конечно.
Кологородская поставила рядом с собой крупный, прямо–таки мужской портфель, задумчиво побарабанила по нему пальцами и заговорила, подбирая слова:
– Представьте это письмо в музее. Лежит под стеклом и лежит. А если вы его подарите,
– Нет–нет…
– Вы должны это сделать и ради Поэта.
– Да ведь теперь нет истинных ценителей поэзии.
Гостья опять улыбнулась своей девичьей улыбкой, как провинившаяся дочка. Она расстегнула верхнюю пуговицу жакета, и эта простота понравилась Антонине Максимовне.
– Теперь нет и настоящих поэтов, – сказала работница музея, приглушая голос.
– О, я тоже так считаю, да вслух уж не говорю.
– В журнале прочла такие строки: «Она его за муки полюбила, а он ее и сам не знал за что…»
– Неужели? – удивилась старушка, загораясь слабеньким отсветным румянцем.
– Антонина Максимовна, у поэта должна быть женская душа. А теперешние поэты все по командировкам ездят.
Кологородская в сердцах расстегнула еще одну пуговицу.
– Вы правы. Ездят и ненатурально восторгаются. Растущий хлеб, завод, какая–нибудь труба их беспредельно удивляют, как будто они с луны свалились.
– Антонина Максимовна, а где у них натуральные чувства?
– Да, теперь сочиненные. Раньше страдали.
– Поэзию, Антонина Максимовна, постигает участь флоры – она исчезает.
Хозяйка поднялась вдруг с неожиданной и легкой силой.
– Я вам покажу письмо…
Лист плотной, потемневшей бумаги лежал в рамке под стеклом. По нему свободно бежали тонкие и высокие буквы, чуть надломленные посредине, словно у каждой была талия. Чернила уже поблекли и не имели определенного цвета…
От волнения Кологородская расстегнула очередную пуговицу.
– Почерк непонятный.
– А знаете, чем писано? Гусиным пером.
– Вы прочли?
– Да я знаю его наизусть.
– О любви?
– Он пишет женщине, в которую влюбился на балу. Она неосторожно приподняла платье. Поэт увидел ее ножку и чуть не потерял сознание.
– Какая сексуальность!
– Как вы сказали?
– Сейчас бы его не поняли.
– Раньше знали, что такое чувства.
– Антонина Максимовна, вас… любили так?
– О, это особый разговор…
Кологородская нервно теребила жакет, бегая пальцами по ткани, похожей на затуманенный полиэтилен. Они коснулись последней пуговицы, которая с готовностью расстегнулась, открыв грудь. В глубокой ложбине таинственно блеснул золотой крестик на серебряной цепочке.
– Вы… по моде или верующая? – тихо спросила хозяйка.
– О, извините, – засуетилась Кологородская, запахивая жакет. – Об этом никто не знает.
– Меня не бойтесь, я сама хожу в церковь.
– Вот бы встретить такого человека, – вполголоса сказала гостья, очарованно разглядывая скоропись Поэта.
– Я забыла ваше имя…
– Ангелина Семеновна Кологородская.
Старушка
– Вы правы. Какой смысл отдать его после смерти? За других я уже не порадуюсь. А продавать за деньги грех…
Она закашлялась тихим, каким–то овечьим кашлем. Но отдышалась.
– Ангелина Семеновна, я передаю это письмо Поэта в дар государству.
Кологородская шумно и радостно встала, приняла письмо, пожала дарительнице руку и поцеловала ее в щеку.
– Другой бы женщине не отдала, – призналась Антонина Максимовна и заплакала.
И пока Кологородская составляла акт на большом официальном бланке с гербом, старушка глядела на письмо и тихо плакала, как над умершим человеком. Она безразлично подписала бумагу, вытерла опавшие от времени щеки и бессмысленно попросила:
– Не потеряйте, ему цены нет.
– А сколько приблизительно?
– Я имела в виду историческую ценность.
– Антонина Максимовна, можно зайти завтра?
– Приходите, приходите. Чайку попьем.
– Расскажу, в какой газете будет информация о вашем поступке и где письмо будет выставлено. А вы расскажете про свою поэтическую любовь…
Старушка бессильно махнула желтой рукой. Кологородская опять чмокнула ее в остуженную слезами щеку и пошла к лифту.
Антонина Максимовна закрыла дверь. На трюмо лежала блеклая шляпа с обескровленными вишенками. Шляпа была моложе письма лет на сто, но ей казалось, что они ровесники и она ее носила, когда Поэт написал женщине это письмо. Но теперь письма нет. Для чего же хранить шляпу?
Она прошла в комнату, уж и не очень касаясь пола, – как по воздуху. На столе лежал дарственный акт. Антонина Максимовна взяла этот лист, который был теперь вместо письма.
Под гербом краснело огромное слово «Грамота». А дальше сообщалось, что за примерное поведение и отличную успеваемость этой грамотой награждается ученик сто первой школы Вася Семикозов.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я шел по улице, и вечернее солнце, ударившее в спину, положило мою тень на асфальт. Странно. Черная, плотная и четкая тень… Значит, мое тело загораживает свет? Значит, оно есть, мое тело? Значит, я живу?
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Что я хотела делать в жизни? Как говорят школьники: кем быть? Вы сейчас улыбнетесь, но исповедь есть исповедь. Я хотела стать богом. Нет–нет, не женщиной–богиней, этакой красоткой для всеобщего обозрения, а богом – всесильным, мудрым и незаменимым. Думаете, это невозможно? Быть умнее всех. Понимать то, чего другие не понимают. Предвидеть, чего и футурологам невдомек. Помнить то, что все давно позабыли. Делать, что у других не получается. Думаете, невозможно? Стать таким человеком, к которому приходили бы люди, напрасно обойдя все инстанции. Стать такой, чтобы твой адрес узнавали в других городах. Председатель исполкома в просьбе отказал, а Калязина ее удовлетворила – вот каким человеком стать. Думаете, невозможно? Так вот, я им стала.