Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело
Шрифт:
Где–то он эту женщину встречал. В пространстве. Ну да, он же ее допрашивал. Давно, когда еще не знал, для чего существует пространство.
– Добавить ничего не хотите? – бодрым и высоким голосом спросил Рябинин.
– К чему добавлять–то? Я вроде бы ничего не сказала…
У нее усталое и хорошее лицо. Он вспомнил – она водитель троллейбуса. Только зачем она пересекла лоб такой сердитой и глубокой складкой?.. Не хочет говорить правды. Сейчас он применит какой–нибудь психологический приемчик. Рецидивисты признавались, а уж эта Козлова
– Вы замужем? – спросил он.
– Да.
– Муж вас… любит?
– Надеюсь.
– А вы его?
– Думаю, что люблю.
– Берегите…
– Что беречь?
– Это… время.
Ее лицо вроде бы отдалилось. При чем тут шуба?.. Да и какое значение имеет шуба, Калязина и допрос в таком огромном пространстве? Это все кубатура, кубатура…
– У вас неприятность? – тихо спросила Козлова.
– Да.
– Ничего, пройдет.
– Мне изменяет жена, – сказал он не своим, из пространства, голосом.
– Ничего, пройдет.
– Это не может пройти.
– Все проходит, и это пройдет.
Складка на лбу у нее разошлась. Все лицо разгладилось, как размокло. Что она так смотрит? Он же не сумасшедший и не раненый. Почему говорит вполголоса? Почему и он отвечает приглушенно? Им слышно, потому что они сидят в кубатуре. Какой смысл кричать – ведь звуки все равно улетают в пространство.
– Забыться пробовали?
– Чем?
– Вином, как делают мужчины.
– Не пью.
– А с другой женщиной?
– Не могу.
– Работой.
– Вот работаю.
– Приятели?
– Бесполезно.
– Тогда поплачьте. Умеете?
– Умел.
– Поплачьте–поплачьте, слезы душу омоют, и ей станет свободнее.
Он знал, что будет легче. Как в детстве. Но ему даже не плакалось.
И промелькнуло, исчезая в кривизне пространства…
…Люди мало плачут. Слезы рождают в сердце доброту. Не бойтесь плакать…
– Знаете, я вам признаюсь. Лет пять назад тоже изменила мужу. Ну и что? Покаялась – он простил. Теперь живем душа в душу.
– Придумали?
– Ну уж и придумала…
Его жалели. Кто это сказал, что жалость унижает? Как же она может унизить… Ему не стало легче, но при этой женщине слегка ограничилась бесконечность пространства, в котором он затерялся.
– А вам не показалось? – спросила Козлова.
– Это же… не шуба.
Она махнула рукой и заторопилась словами:
– Извините меня за ложь. Все расскажу. Подменила она мою шубу…
Рябинин слушал признание, не испытывая ни удовлетворения, ни радости. Вот только порадует Вадима Петельникова.
– Эту женщину опознаете?
– Еще бы.
– Напишите, пожалуйста, ваши показания, – попросил он и протянул бланк протокола.
Рябинин мысленно поблагодарил закон, который разрешал свидетелю записать свои показания собственноручно. А он без мыслей, без желаний и без сил будет смотреть туда, в пространство, которое ему виделось за спиной, за дверью, за городом, за краем земли…
И з д
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Если тебя готовили к жизни, скажем, министра без портфеля, а ты стал врачом–эпидемиологом на зарплате, то что? Я скажу что. А вы подумайте.
Жизнь тогда удается, когда есть совпадение того, к чему готовили и кем ты стал. Если хотел заколачивать деньгу на станке, а привалило директорское кресло, то в этом кресле все равно будешь работягой. По духу, по образу жизни. Если хотел подняться в космос, а попал к станку, то работяга из тебя не выйдет – будешь брюзжать. Посмотрите–ка на официанток, продавщиц, парикмахерш… Думаете, у них культуры не хватает? Не меньше, чем у других. Это их реакция на непрестижную работу. Небось в детстве собирались кофий пить в постели, а пришлось стоять за прилавком. Если бы продавщиц растили с детства, то теперь бы их самолюбие не страдало. Вот темка для социологов: престижность и хамство. Но я–то не собиралась быть ни продавщицей, ни министром. Кстати, и не эпидемиологом. Я готовилась… Вы ахнете, когда узнаете, к чему я готовилась.
Он вскинул голову и бездумно взлохматил бородку мелкими щипками, отчего лицо ощетинилось и куда–то нацелилось. Ногой, почти всей подошвой, Гостинщиков нажал на дверь и еле за ней поспел, шагнув в кабинет великанским шагом.
– Я не принимаю, – сказал Храмин, отрываясь от калек.
– А я не из вашего отдела.
Рэм Федорович с такой силой шмякнулся в кресло, что одна из расстеленных калек обрадованно закатилась в первоначальный рулон.
– Хорошо, слушаю вас.
Они знали друг друга мельком, понаслышке, через других.
– Скажите, сколько времени? – хитровато спросил Гостинщиков.
– У вас нет часов? – удивился Храмин.
– Отдал в починку.
– Половина одиннадцатого. Вы за этим и пришли?
– Я пришел спросить, верите ли вы в бога.
Храмин улыбнулся тонко и почти незаметно.
– Понятно, – вздохнул Гостинщиков. – А ведь библия–то права, пообещав конец света и геенну огненную.
– Что, уже скоро?
– Конечно. Человек умирает – для него конец света. И его везут в геенну огненную, то бишь в крематорий.
Марат Геннадиевич разглядывал посетителя даже с интересом, догадываясь, что вопрос о боге лишь присказка.
– Вероятно, идеальное вы не признаете?
– Рэм Федорович, я материалист.
– Мне вот непонятно, почему сначала появились идеалистические концепции, а потом материалистические. Ведь материальный мир у каждого под носом.
– Идеалисты льстили человечеству, материалисты сказали ему правду, объяснил Храмин, поняв, что перед ним один из тех спорщиков, которые ищут единомышленников по всему институту.