Не от мира сего
Шрифт:
Илейко с трудом поднялся с земли и подошел к кобыле.
— Ну, что ты, Зараза, спокойно, все прошло, все страхи позади, — сказал он, еле выдавливая из себя слова.
Лошадь повернула к нему свою морду, и в ее глазах застыли слезы.
Больше говорить Илейко не стал, он не увидел, а как-то почувствовал, что бедное животное страдает от непереносимой боли, вызванной вот тем сгустком на плече. В этом месте плоть была мертва, и она убивало живое тело вокруг себя.
Лив все еще плохо соображал, но понимал, что выхода из создавшегося положения всего два. Первый — убить лошадь, чтоб не мучилась. И второй — вырезать больное место, возможно, вместе с ногой. Но трехногих лошадей в природе не встречается, теряют
Илейко тряхнул головой, тщетно отгоняя сонливость и вялость. За прошедшее время он привязался к этой кобыле, как когда-то привязался к Бусому. И видеть, как страдает несчастное животное — было свыше его сил. Он никогда никого не лечил, врачевателям доверял не особо. В конце концов, те были всего лишь люди. И в их власти — лечить лишь только тогда, когда сам человек лечится. К тому же, если движущим мотивом является корысть, а не сострадание — тогда пиши пропало.
— Тихо, тихо, Зараза, — проговорил он лошади на ухо. — Сейчас я тебе помогу.
Повинуясь не разуму, но чувству, он собрал угасшие угольки, разбросанные так, будто их кто-то стряхивал с себя — по контуру. Не все были окончательно потухшие, лив раздул их, заставив мерцать, получилась небольшая горсть. Илейко, не обращая внимания на возможность ожога, собрал их всех в ладонь, беспрерывно осторожно дуя, и, стараясь не потерять ни одного, приложил к больному месту на лошадином плече. Его он тоже не видел, но как-то безошибочно чувствовал.
Зараза слабо вскрикнула, лив, словно в ответ, тоже еле слышно простонал. Уголья даже без притока свежего воздуха, укрытые со всех сторон лошадиной и человеческой плотью, разгорелись до рубинового цвета. Илейко это не видел, но ощущал, что это именно так. Пахло паленым волосом, но ни человек, ни лошадь не шевелились. Потому что они оба верили, что только в этом может быть спасение.
С сосны, застигнутые на этом месте утренним светом, упали кверху лапами все совы до единой. Хлопнулись в обморок, не выдержав запаха.
Действительно, к ядреному, почему-то, аромату паленой шерсти вполне ощутимо примешивалась серный дух. Илейко не пытался догадаться, он просто знал, что ожегшие беса угольки сейчас уничтожают саму тварь, где бы она ни находилась, прожигая ее насквозь. А уничтожив тварь, уничтожится и причина, по которой Зараза должна умереть.
Наконец, боль притупилась, оставив после себя только чувство саднящей раны, и лив отнял от лошади свою ладонь. Да, все удалось в лучшем виде. Зараза упокоено водила головой из стороны в сторону, будто не веря своему счастью. Угольки слегка подпалили ей шкуру, но ничего страшного более не угадывалось. На его ладони вздулся пузырем ожег. От угольев же не осталось и следа, даже пепла, будто их и не было.
— Ну вот, бесово племя, нельзя на нас нападать, — одними глазами улыбнулся лив. — Мы не для битья в этом мире живем. Да и мир этот не для вас.
Ему требовался отдых, впрочем, как и Заразе. Илейко высыпал прямо в траву немного овса и отправился за водой. Его очень угнетало состояние немощи, которое только усугубилось после удивительного лечения. Понятное дело — силы-то потрачены. Еще не восстановившись после битвы с Соловьиным воинством, пришлось проявлять себя в новом качестве. Он почему-то был уверен, что, случись на месте лошади человек, ему бы удалось и его поставить на ноги. Главное — Вера, ее воспитание. За тридцать три года он в этом преуспел.
Илейко и Зараза отдыхали целый день, к ночи он обустроил ночлег серьезнее, нежели за день до того. Сил для путешествия к загадочному Ловозеру требовалось в нормальном, не ущербном количестве. Поэтому он даже выставил силки, в одни из которых попался
Лошадь быстро оправилась от событий минувшей ночи: для нее не существовали воспоминания о том, что уже прошло и никоим образом не сможет вернуться вновь. Илейко же догадывался, что та ночная пляска не останется без последствий. Он практически ничего не помнил из тех событий, но это ничего не значило. Впереди могло случиться и нечто похуже.
О нем знали все, кого это хоть как-то задевало. Значит, обязательно найдется кто-то, или что-то попытающееся воспрепятствовать спокойному путешествию. Похъела шутить не любит, зато Илейко — очень. Так что есть прекрасный шанс проверить, кто кого?
Еще одна причина, почему так трудно восстанавливался Илейко, называлась временем года. Осенью в лесу устать практически невозможно, каждое дерево, каждый куст, готовясь к зиме, щедро делятся своей энергией: бери, пользуйся, если в состоянии. В начале лета дело обстоит иначе — дай, поделись, дружище, сам при этом можешь помереть. В отличие от Сампсы Колывановича, который устал ровно настолько, насколько это было необходимо с точки зрения безопасности, Илейко тратил свою силу молодецкую без ограничений.
Человеческий организм не шляпа факира, зайцы в ней сами по себе не появляются. Да и любая шляпа, как известно, имеет двойное дно. Поэтому у каждого богатыря есть предел, за который переходить без особой необходимости не следует. Об этом хорошо знали норманнские берсерки, братья по духу и крови. Ну а если миновал по той или иной уважительной причине точку невозврата, то будь готов, приятель, протянуть ноги. Если повезет, то на некоторое время. Если же не повезет — то навсегда.
Илейко повезло, он вернулся. Молчаливая Зараза отметила сей знаменательный факт шумным вздохом. Все встало на свои места, жизнь налаживается, можно идти дальше. С покатого холма, который, судя по всему, был проросшим лесом остатком древней горы, человек и лошадь обозрели далеко впереди себя блестевшие речки и сверкающие озера и лес, призывно махающий верхушками своих деревьев: ком шляхен, мон дикий обезьян (не переводится, набор букв, примечание автора)!
11. Карху
Деревень по пути не стало меньше, но Илейко крайне неохотно заходил в них. То ли он постепенно дичал, то ли привычка к одиночеству давала о себе знать. В лесу было привольнее и спокойней.
Лив иногда подолгу останавливался в одних местах, скорее, даже, не для отдыха, а просто так, по велению души. Зачастую эти стоянки были на берегу рек, или ламбушек. Он использовал свои рыболовные снасти на полную катушку, а уж рыбой этот край не был обделен никогда. Прихватив на скорую руку несколько бревен в плот, Илейко выезжал на вечерние и утренние зорьки. Наживкой были запасенные в последней посещенной деревушке черви, или всякая лесная насекомая мелочь: короеды, моли и мухи. Рыбалка служила отдохновением. Начало лета — это та самая пора, когда можно наслаждаться и восхищаться красотой природы. Но гораздо приятнее это делать с удочкой в руках.
Соорудив короткое копьецо, он с лучиной в руках выходил на ночной промысел. Застывшие в зарослях камыша щуки казались огромными топляками, в которых невозможно промахнуться. Но удавалось попасть не всегда. Да и извлеченную на плот рыбину нельзя было заподозрить в гигантских размерах: вода искажала своих обитателей, наделяя их более могучими формами, нежели на самом деле. Хотелось поймать щуку, соразмерную с почетным трофеем самого Вяйнемейнена, чтоб из челюсти можно было создать кантеле. Но не получалось, не шла она ни на крючок, ни на зуб остроги, ни в сплетенную из ивовых прутьев катиску (katiska, ловушка для рыбы в переводе, примечание автора).