Не отступать! Не сдаваться!
Шрифт:
— К сожалению, там можно оказаться и за меньшее.
С минуту все молчали. Затем Синченко с видом непримиримого черносотенца произнес:
— А вообще-то все жиды сволочи.
— Не все, — покачал головой Дьяков. — Как и в любой нации, люди разные бывают. И евреи тоже разные. А сволочей и среди русских полным-полно. Что, разве не так?
— Среди жидов больше, — настаивал на своем Синченко.
— Нет, — снова возразил Дьяков. — Человек, я говорю слово «Человек» с большой буквы, весь заключен внутри. Его душа, его характер, как следствие его поступки, взгляды, оценки — все это внутри его существа, является его внутренним миром, миром, в котором царит разум. А разум не имеет национальности. Разум, культура поведения, образованность — все это вещи, которые нельзя загнать в строго ограниченные для каждой нации рамки. Либо они у человека есть, либо их нет. Независимо от национальности. Исходя из этого и людей оценивай.
—
Синченко ждал ответа, заранее считая, что теперь уж Дьякову сказать нечего — против природы не попрешь. Но ответ последовал, неожиданный, серьезный и холодный:
— Ты рассуждаешь сейчас, Иван, как самый настоящий нацист. Только что ты ругал Гитлера и его политику, а сам, по сути дела, пришел к тому же. Ты предлагаешь отбирать людей не по интеллекту и добрым качествам души, а по крови. Я, может быть, даже неподходящее слово употребил — отбирать. Никакого отбора быть не должно. Ни отбора, ни оценки на «качество». В любом физическом теле, в любой оболочке, изображающей внешний вид человека, должен развиваться человек внутренний. И я еще раз повторяю: независимо от национальности. Иначе будет стая волков. Понял ты это, шовинист малороссийский?
Синченко молчал, но тут в разговор вмешался Глыба:
— Хорошо, Архип. Но давай рассуждать. Мы начали с евреев, к ним же вернемся. Обрати внимание, евреи есть, пожалуй, в каждой стране. И чем они занимаются? В большинстве своем это торговцы. Не будем разделять их на всяких-яких, там, на категории. И ты мне можешь сейчас опять доказывать, что я говорю — как ты там загнул — о неполноценности наций, но Иван прав — в каждом заложено что-то свое, в каждой нации. Заложено природой. Какие-то особенности характера, какие-то склонности и тому подобное. И одинакового «идеального» человека с большой буквы в любой внешней физической оболочке, как ты изволил выражаться, воспитать невозможно. Все равно заложенное возьмет свое, как ни крути. Но остановимся на евреях. К ним у меня отношение особое, прямо скажу — противное отношение. В моем понимании — торговцы, и все. Что хочешь продадут и что хочешь купят. Ничего святого у них нет, а самое главное — нет родины, наплевать им на нее. Это я больше всего в людях ненавижу, когда на родину наплевать. А евреи плюют, с детства их такими видел…
Глыба помолчал, потом произнес:
— У нас с Иваном, конечно, образованности не хватает тебе возражать да все обоснованно доказывать. Но евреи есть евреи. Других не трогаю, а эти. — Глыба вздохнул. — Ладно, зря мы об этом…
— Н-да. — Дьяков прищелкнул языком, обвел взглядом своих собеседников. — Да вы, ребята, я смотрю, националисты.
— Националисты? — переспросил Глыба. — Хорошо, я тебе такой случай расскажу. Из моей же жизни. Гражданская война была, голод, жрать нечего совершенно. Я тогда еще мальчишкой был, в городе мы жили, отец на станции сцепщиком работал. По весне погиб он: не рассчитали что-то, вагон на него налетел, между теми блинами железными его и прижало. В общем, на третий день помер. А семья большая, восемь ртов, я старший, кормить-то надо. Это мы потом к дядьке в деревню переехали… Ну как припасы к концу подошли, иду я в лавку на станцию. Деньги, понятное дело, не берут. Менять мне не на что. Так я и ходил в эту лавку надели две, клянчил, как последний нищий, упрашивал — не дают. Лавочник еврей, гнида, и гнида не потому, что еврей, а просто сволочь он, гад проклятый, как вспомню, кулаки чешутся. — По лицу Глыбы пошли красные пятна, кулаки сжались. Он говорил прерывисто, с остановками. — Но я тебе доскажу, Архип… Семья с голоду пухнет. Я и в долг просил, на коленях упрашивал, а он… он меня на улицу вышвырнул и пригрозил, что убьет, если еще приду. А я на другой день все равно иду. Пусть, думаю, убьет, хоть о еде тогда думать не надо будет. С утра в городишке нашем что-то непонятное началось: по окраинам шрапнель бьет, на одной из улиц перестрелка. Подхожу к площади, узнаю: большевичков-кормильцев турнули. Я в лавку. Вхожу «Пан Яков, — ему, — пан Яков, Христа ради…» Он меня в охапку и на улицу. Чуть прямо не под ноги коню. Оборачиваюсь — гляжу, казаки, впереди офицер в погонах. «В чем дело, хлопец», — спрашивает, по-доброму спрашивает. Разузнал, кто я есть и почему здесь, и кто и как со мной поступил. Я ему все начистоту выложил. «А ну на коня», — говорит. Я забрался к нему, он шашку вон и вперед… Дверь этому гаду к чертовой матери высадили, въехали в лавку прямо на коне. И айда направо и налево крушить все. Что, скажешь, белогвардейцы, погромщики? Нет, справедливость… А потом офицер этот мне и говорит — бери, парень,
— Частный случай, — живо отозвался Дьяков. — Что, на его месте не мог оказаться русский или хохол?
— Я тебе объясняю, какое у меня к ним отношение и почему. — Глыба пожал плечами. — Хотя ты совершенно прав. Но обида осталась, на всю жизнь…
— Это — твои личные амбиции… А ты смелый стал, — улыбнулся Дьяков, обращаясь к Глыбе. — «Большевички-кормильцы»…
И, кинув взгляд на фигуру Рябовского и еще раз посмотрев на Глыбу, Архип рассмеялся.
Петро тоже улыбнулся, потом, посерьезнев, заключил:
— Я правду говорю. Сколько лет жили, добро наживали, да Богу молились. Не понравился им устрой российский… Жуки навозные… Ай, — Глыба безнадежно махнул рукой. — А про евреев закончим. В конце концов они тоже люди. Все люди.
И, помолчав, добавил:
— Ты совершенно прав, Архип.
Синченко помалкивал. Наверху снова зашевелился Уфимцев, свесившись вниз, проговорил:
— И не надоело вам? Все уши уже прожужжали. Фриц не стреляет, сон уважает, так теперь эти будут…
И недовольный младший сержант отвернулся к стене. Дьяков хотел еще что-то сказать, но тут дверь отворилась, и вошел старшина Кутейкин с присущим ему последнее время мрачным видом.
— О чем разговор? — поинтересовался старшина.
— Да так… — пожал плечами Синченко.
— Они тут о межнациональном вопросе рассуждают, — продолжая лежать лицом к стене, пояснил сверху Уфимцев.
— У нас такого вопроса не существует, — все с тем же мрачным видом пошутил старшина. Но так как в каждой шутке есть доля правды, то в шутке старшины эта доля больше половины, а говоря проще, подобная реплика Кутейкина служила напоминанием всем троим поменьше болтать.
Дверь скрипнула еще раз, и на пороге показался лейтенант Егорьев. Впившись глазами в полусумрак землянки, он выискал в нем старшину и, облегченно вздохнув, произнес:
— Кутейкин, подойдите сюда.
Старшина повиновался. Пропустив его вперед, Егорьев вышел вслед и, притворив за собой дверь, взял старшину за локоть, сказав:
— Надо посоветоваться, Тимофей, пошли.
Синченко, Дьяков и Глыба стали готовиться заступать в охранение.
17
Кутейкин и Егорьев сидели в блиндаже перед расстеленной на широком столе из необструганных досок картой-пятиверсткой. Несколько минут назад старшина узнал о намерениях лейтенанта, и, хотя предложенные им действия были несколько неожиданными, старшина считал их правильными и охотно высказался «за». Как только они вошли в блиндаж и уселись за стол, Егорьев так прямо и сказал:
— Я, Тимофей, решил высоту штурмовать.
Теперь обсуждали план действий. Вернее, он уже у лейтенанта был, просто Егорьев просил старшину, как более опытного, посмотреть, все ли он предусмотрел, и дать свою оценку. Старшина отметил, что план смелый, решительный, а самое главное — грамотный. Анализируя обстановку, Егорьев пришел к выводу что единственным ударом, имеющим шансы на успех, является лобовая атака. И теперь он охотно аргументировал почему. Если обходить высоту слева — еще на подходе отсекут огнем немцы с другой стороны реки. Если зайти справа, то слишком крутой склон, и, вдобавок, там стоит вкопанный в землю танк. А это еще один минус. К тому же слева и справа заминировано. Впереди, перед позициями их взвода, тоже, конечно, заминировано, но здесь могут вести наблюдение лишь немцы, занимающие оборону непосредственно на высоте. В отличие от этого слева и справа наблюдение удвоенное — и с высоты, и из-за реки. Следовательно, впереди вести разминирование легче. И еще очко в нашу пользу: если вести атаку в лоб, немцы будут лишены поддержки артиллерии со своего берега. Расстояние между нападающими и обороняющимися слишком мало, и стрелять им будет попросту некуда — в своих же и попадут.
Старшина внимательно слушал лейтенанта, то и дело кивая головой. Для него подобный вариант был ясен и просчитан им самим давным-давно. Замечаний у него не было, кроме одного, но довольно существенного: уверен ли Егорьев, что возьмут высоту силами одного взвода? Лейтенант на это отвечал, что необходимо произвести разведку, и соответственно, нужны саперы, чтобы проделать в минном поле проходы для разведчиков. Но просто так саперов никто не даст — сначала необходимо утвердить план. А для этого надо идти к ротному, тот, в свою очередь, должен отправиться в штаб батальона, и лишь уже там комбат будет решать: разрешить проведение этой операции или нет. А может, еще и посоветуется с подполковником. Вдобавок, нужно согласовать все действия с артиллерией, с тем, чтобы перед атакой произвести на высоту артналет. Поэтому он, Егорьев, и посылает сейчас старшину Кутейкина к командиру роты с данным планом, чтобы уже непосредственно Полесьев направился к Тищенко, и там бы они решали.