Не отверну лица
Шрифт:
— Хотелось так много сказать, Густав, на прощанье... Я готовился к этой беседе всю ночь... Не удивляйтесь, пожалуйста, и слушайте, если уж догадались прийти... Мы все такие — старики: видим не дальше, однако больше вас, молодежи, хотя и близоруки. Да, Густав... Мне хотелось говорить с вами как представителю того поколения, которое принято называть отживающим свой век. Нам, старикам, спокойнее живется последние дни, если наше дело попадет в надежные руки.
Раббе качнулся всем корпусом в кресле, жестом приглашая Густава сесть, и когда студент сел, он несколько минут
Густав спокойно перенес проверку взглядом.
— Хотелось так много сказать вам, Густав, — повторил Раббе несколько увереннее. Это «вам» звучало в его устах как не одному Густаву, а всем его ровесникам, его поколению. Вдруг ученый заговорил об ином, просветлев, горько улыбнувшись лишь уголками губ.
— По нашим национальным обычаям родители дарили своим детям, уходящим на войну, талисман...
— У меня имеется крестик, который, по свидетельству тетушки, был надет на меня руками родной матери, — вежливо отказался Густав. Он был доволен, что эта умилительная подробность так кстати пришла ему в голову сейчас. К тому же, Густав хотел избавиться от ненужной опеки профессора, вероятно приготовившего ему за ночь длинную наставительную речь. Судя по началу беседы, это вполне могло случиться.
— На поле брани в предсмертную минуту в голову солдата приходят две мысли: о матери и о боге...
— Мне уже говорили такое, — перебил Густав. Затем добавил, вздохнув: — Мысли эти являются подсознательно, независимо от воли солдата, звания его и даже вероисповедания...
— Не забывай же, Густав, в трудную годину прикоснуться к материнскому крестику.
— И об этом я наслышан, господин профессор.
Густав недовольно мотнул головой и покосился на дверь.
— Я был бы счастлив, если бы тебе пригодился и мой последний совет... Если хочешь — мой талисман...
Густав, сидя, перебирал ногами, как конь, который застоялся в конюшне и жаждал лишь одного — движения. Все же он нашел в себе силы выслушать все сказанное профессором до конца. Разговор приобретал странный характер:
— Поклянись, мой мальчик, что ты выполнишь мою последнюю просьбу.
— Можете не сомневаться, профессор.
— Даже если встретишься со смертью с глазу на глаз?
— Да. Лишь бы я оказался в доброй памяти на этот случай.
— Вот-вот, дорогой. Именно для такого случая я приготовил тебе свой талисман.
Видя, что Густав несколько поуспокоился и, по мнению Раббе, сможет удержать в памяти его слова, профессор проговорил насколько мог громко:
— Ты скажешь своей смерти прямо в лицо только одну фразу: «Отец погиб в концлагере в тридцать третьем...» Ты слышишь, Густав?
— Вы думаете, русские снаряды боятся заклинаний?! — прошептал Густав, съежившись. Только сейчас до его сознания начала доходить вся опасность опрометчивого шага с уходом на фронт. Но такое состояние было кратковременным. Он, конечно, не скажет этой нелепой фразы в лицо «своей» смерти. Однако незачем
Когда Раббе с дрожью в голосе повторил свой вопрос, Густав, сделав как можно смиреннее лицо, откликнулся утвердительно:
— О да, профессор.
Они распрощались. Выходя из кабинета и мысленно смеясь над стариком Раббе и его затейливым талисманом, Густав думал над тем, какое бы прозвище дал старику капитан Визе: Лысый черт, Неврастеник или Беззубая ящерица? Скорее всего Беззубая ящерица.
По коридору навстречу ему с пением «Хорста Весселя» валил чуть не весь будущий дипломатический корпус будущей германской империи.
Густав посторонился, сделав им прощальный жест рукою. Он вдруг почувствовал, что больше торопиться некуда.
Через неделю транспортный самолет доставил Густава в оккупированную Полтаву. Здесь в комендатуре, размещавшейся в островерхом старинном доме с гербом миргородского воеводы на фасаде, он получил допуск в учебные аудитории зондеркоманды особого назначения.
Зондеркоманда занимала уцелевшее здание техникума гражданского строительства, которое Густав без труда разыскал, пройдя через тенистый Петровский парк. Сослуживцами его оказались сплошь новички в военном деле, но все, наподобие Густава, люди с приличным для солдата образованием.
Старшим инструктором у Густава был белобрысый, с застывшим взглядом синеватых навыкате глаз майор, который любил себя называть «Дитрих-2».
— Ваша задача, господа, — почесывая у себя под коленкой ноги, высоко вскинутой на угол стола, и глядя куда-то поверх стриженых голов своих курсантов, инструктировал майор Дитрих-2 Шоор, — с виду довольно проста: вам предстоит разъяснять, а где понадобится насаждать в занятых населенных пунктах тот самый порядок, который мы призваны утвердить по велению фюрера на огромных просторах Запада и Востока...
Общие речения об исторической миссии немецкого солдата, уже не раз слышанные каждым из курсантов по радио и читанные в газетах, Шоор произносил скороговоркой, будто пастырь молитву.
Но он оживал и воодушевлялся, когда дело доходило до специальных предметов. Атлетически сложенный человек этот с неприятно длинными руками, с большими редко моргавшими, как у куклы, серыми глазами и соломенно-желтой шевелюрой, майор Шоор всем своим нагло-уверенным видом властно вжимал в мозги слушателей необходимые, как он выражался, сведения.
Сведения эти были жутковатыми, как и сам специалист, и без особых личных качеств майора Шоора едва ли были бы надлежащим образом усвоены. Густаву приходилось изучать конструкцию автомобилей с герметическим кузовом; по команде майора, глядевшего на секундомер, заталкивать в узкую дверцу кузова кого-либо из своих товарищей, игравших роль «пойманного большевика», учиться обращению с горючей смесью и факелом при поджогах зданий...
Густава несколько шокировало откровение майора о том, что новый порядок имел существенные изъяны и воспринимался в оккупированных районах без энтузиазма, лишь с помощью принудительных средств и методов.