Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище
Шрифт:
Как так получается, что гнев меняет сам воздух, в котором повисает, – даже чистый воздух на просторе озера? Когда отец приходил в ярость, воздух всегда застывал и замедлялся, словно какой-то страшный заряд подавлял движение молекул.
– Твою мать, – сказал он и протянул мне очки, лежавшие до этого на берегу. – Вот. Надень их.
Я неуклюже заковыляла ближе к нему, но когда попыталась взять очки, он схватил меня за запястье и притянул к себе:
– Да уже скоро все. Еще секунд тридцать, если все сделаешь как надо.
Я кивнула. Мое запястье горело под его пальцами. Той же ночью, лежа в постели, я увидела на этом месте продолговатые синяки. Его рука уже давно перестала сжимать мою, но
Но понятное дело, я не могла сделать все как надо, и почему все пошло наперекосяк в тот день на озере, так и останется загадкой. Может, я была недостаточно гибкой или моя улыбка выглядела натянутой, не получалось выстроить нужный образ. Но скорее всего, разочарование отца было слабо связано со мной, а все дело было в том невидимом сосуде с ядом, который он носил глубоко внутри, и этот яд тогда внезапно выплеснулся наружу. Я не знаю, почему этот человек был так изломан, а другие взрослые не были, но все-таки что-то не так было в моем отце. Я остро это чувствовала и предполагала, что здесь есть какая-то связь с его греческим происхождением. «Он бы не был таким, если бы не покинул родину», – думала я, но эту мысль перекрывал более громкий внутренний голос, он говорил, что я тоже виновата в этом. В конце концов, если бы я была лучше, мой отец не был бы таким злым все время.
В конце концов, когда ему удалось сделать более-менее приемлемый снимок, он повернулся, взял ящик и удочку, а затем двинулся обратно через лес к машине. Я не могла пошевелиться, хотя очень сильно хотела вылезти из воды. Оставил бы он меня тут, если бы я не постаралась? Неужели я так плохо позировала для снимка, что он перестал считать меня своей дочерью?
– Ты идешь? – крикнул он на ходу, не оглядываясь.
Через неделю или около того после возни в своей темной подвальной комнате отец поставил перед телевизором в гостиной фотографию размером четыре на шесть в дешевой пластиковой рамке. Я глядела на нее с дивана, пока моя мать готовила ужин и разговаривала больше сама с собой, чем со мной, через стену с прорезями между комнатами. Ряд искусственных растений и свечек на полке за моей головой закрывал ее от меня.
– Сегодня зазвонил телефон, и я прямо сразу поняла, что там будут какие-то плохие новости, – говорила она. – И точно, сестра Мэрилин заболела [1] .
Она прервала свой монолог, чтобы высунуть голову над пыльным папоротником. Ее кудрявые черные волосы были стянуты в танцевальный пучок, на губах была красно-оранжевая помада, образ выглядел идеально.
– У меня всегда были экстрасенсорные способности, – напомнила мне она.
Я улыбнулась.
– Знаю, – ответила я и снова повернулась к фотографии. Оказалось, тогда был солнечный день. Хорошо было видно, как на конце моей лески болтается жирная рыбеха. Я выглядела счастливой – дочка с гордым собой отцом и пойманной крупной рыбой.
1
Понятия не имею, кто тогда сообщил матери эти плохие новости. У нас установился негласный договор: она рассказывает мне о людях, которых я едва знаю, а я вежливо киваю.
Позже все четверо собрались на кухне ужинать: мой отец сидел во главе стола, несмотря на то, что стол был круглый, прямо напротив меня Майк, а мать села сбоку. Я ковыряла курицу в тарелке – терпеть не могла еду с костями, – и мать показала на снимок.
– Мне так нравится эта твоя фотография, – она улыбнулась, подцепила полную вилку латука и добавила, похлопав меня по руке: – Вот это рыба у тебя!
– Да уж, – ответил отец и подмигнул мне.
Я
Мы жили в центре ряда улиц, которые в Южном Джерси обозначались буквами – у нашей была буква E, и я знала, что наши соседи сообща хранили тайну: в конце Джером-авеню, где асфальтовая дорога изгибалась и поворачивала в сторону Кохомо, разбился белый биплан и лежал, зарытый носом в землю. Каждый день по дороге в школу я смотрела в ту сторону, и мне казалось, что самолет откусил кусочек заросшего двора. Я любила представлять, как это произошло: двигатель отказал, может, даже что-то загорелось, судно стремительно стало падать, звучали крики, молитвы, никто не выжил.
Через пару месяцев после той рыбалки я решила спросить отца о крушении. Как-никак он обо всем знал и частенько напоминал нам об этом. Я застала его на заднем дворе кормящим цыплят, с полными пригоршнями семечек.
– Почему никто не убирает самолет после крушения? – спросила я.
Он поднял одну бровь, этот трюк всегда вызывал у меня жгучую зависть, мне такое было не под силу.
– Ты о чем? – ответил он.
Когда же я объяснила, он просто сказал:
– Покажи мне.
Мы вместе пошли к углу участка, и я показала:
– Вот там, в самом конце улицы.
Он склонил голову, оценивая, насколько я говорю серьезно.
– Пойдем со мной.
Вместе мы миновали жилые участки, всех этих собак, лающих за заборами из металлической сетки, эти уродливые дома, мимо которых я бы пробежала, если бы отец не шел со мной рядом. Когда мы подошли к самолету, его вид изменился, и я остановилась.
– Видишь? – спросил он. – Лодка.
Его речь часто была сбивчивой, с пропущенными словами. Но отец был прав. Никакое не воздушное, а самое обычное судно стояло на чьей-то подъездной дорожке к дому. У меня в животе булькнуло. Я поспешила защититься.
– Купился! – сказала я и изобразила на лице самую широкую улыбку, на которую только была способна. Он любил розыгрыши. Может, я даже набрала пару очков на своем счету.
Но он сказал нараспев:
– Нет, не думаю.
– Ха, неплохо я тебя разыграла! – сказала я уже менее убедительно, и он засмеялся, а в это время мои внутренности пережевывали сами себя. Как могло выйти так, что то, в чем я была так уверена – всем известный секрет, как мне казалось, – оказался неправдой? Тут был простой ответ: близорукость. Мне очень были нужны очки, и вскоре я их купила – большие, красные, как у Сэлли Джесси Рафаэль, слишком большие для моего молодого лица. Но вместе с этим был и сложный ответ, который переворачивал все у меня внутри: неважно, насколько я уверена в том, что существует, отец мог разрушить эту уверенность в одно мгновение.
– Идем, – сказал он, и его рука тяжело обрушилась мне на голову. – Пора смотреть «Героев Хогана».
Не помню, о чем мы говорили по пути домой. У меня довольно неплохо получалось разделяться на две половины – одна успевала говорить «угу» и «хм-м» в нужный момент, а вторая витала где-то вдалеке. Войдя в дом, я прошла мимо Майка, который ждал отца на диване. Я ненавидела «Героев Хогана» – комедию в унылых цветах и с тупым языком, на котором я не разговаривала. Я бросилась в свою спальню – это была розовая комната в конце коридора в прихожей – и как только я повернулась, чтобы захлопнуть дверь, то заметила кое-что новое: книжная полка, самая первая из всех, что у нас когда-то были, стоявшая возле ванной комнаты.