Не под пустым небом
Шрифт:
И маленькая Люся, для убедительности забравшись на стул, с самым серьёзным видом выдавала:
– В наш век абстрактных идей, в сфере позитивной логики, каждый индивид имеет право…
Да, этот индивид в белом платьице с кружевами, с огромными чёрными глазами и пышным бантом в чёрных блестящих волосах, этот индивид имел право на абсолютный эквивалент эмансипации!
…И, спустя много десятилетий, когда, бывало, заспорят гости о чём-нибудь на каптеревской кухне, Людмила Фёдоровна с хитрой, кошачьей улыбкой произносила эту, примиряющую и веселящую
– Друзья мои, зачем спорить? В наш век абстрактных идей…
Да, на этой волшебной кухне каждый индивид имел право. Быть собой.
У Людмилы Фёдоровны были и другие любимые выражения.
Например, когда происходил какой-то жизненный казус, она трагически восклицала:
– Такова сэляви!
И ей самой, и окружающим становилось смешно.
А когда ей рассказывали о чём-то необычном, не поддающемся ни логическому, ни вообще никакому объяснению, она задумчиво произносила:
– Да, наука имеет много гитик…
– Людмила Фёдоровна, а что такое «гитик»?
– Гитик – это гитик! – говорила она таинственно и многозначительно.
А Главкот, когда сильно был возмущён чем-то, ворчал чисто по-кошачьи:
– Шшшмаркок!…
(В смысле: кошмар!)
Валерий Всеволодович родился в Варшаве, где служил в то время его отец-офицер.
Но ребёнком его привезли в Москву, и по духу он был коренным москвичом. Всю жизнь прожил на Кадашевской набережной. В прекрасной квартире с окнами, глядящими на Кремль. В той самой квартире, где после революции (в результате подселения и уплотнения) у Каптеревых осталась одна-единственная комната.
И откуда они с Людмилой Фёдоровной в итоге вынуждены были бежать – потому что это была самая жуткая коммуналка, какую только можно себе представить: пьянки соседей, склоки, скандалы, драки…
Но когда-то, до революции, всё было по-другому… Когда-то – в другой жизни…
Когда-то, когда Валерий был ещё малышом, нянька гуляла с ним по набережной. Нянька держала его на руках. А навстречу шёл Лев Толстой. Он внимательно посмотрел на маленького Валерия и сказал:
– Этому ребёнку нужно дать как можно больше свободы!
Они встретились, полюбили друг друга и поженились, когда ему было пятьдесят, а ей – сорок пять. (А я как раз родилась в тот год! Странно, почему не у них?…)
У неё это был третий брак, у него – второй. Ни у неё, ни у него никогда не было детей.
Они были друг для друга прекрасными катализаторами. Рядом с ней – будучи художником – невозможно было не писать картин. Рядом с ним – будучи поэтом – невозможно было не писать стихов. Воздух их дома был насыщен творческими разрядами, как воздух во время грозы ионами. В такой атмосфере невозможно
«Лиловая лошадь» – картина Валерия на стене в её комнате.
Напиши мне лиловую лошадь в диком свете приморского зноя, даже если тебе дороже написать что-нибудь другое. Даже если писать портреты, натюрморты придёт охота, даже если и есть запреты на портреты подобного рода. Напиши! Ничего ведь не может быть милее затеи жгучей. Ведь придумать лиловую лошадь – это тоже особый случай…Что было в начале? Слово. Стихи. Её просьба, обращённая к нему. Потом родилась картина. В ответ на это – ещё стихи.
Голубушка, лошадь, лошадушка! Простор ветровой нараспах… Ах, всё это тихие шалости – мечты в мимолётных стихах. Отвязана, в срок расколдована, на волю, к цветущим морям летишь через рвы и колдобины, над твердью крылато паря…Он любил рисовать цветы, она любила писать о цветах.
Она любила писать о цветах, полных свежести и аромата, рвущейся из всех бутонов жизни…
Когда природа подымает голос до напряженья, равного любви, из почв встаёт сонливый гладиолус, и солнце говорит ему: живи! Чем станет он? Он весь – живая тайна, он весь – надежда, скопище надежд. Но вот уж многоликое блистанье в зелёном плене проторило брешь…Ему нравилось рисовать увядшие цветы, и я с тех пор нахожу необыкновенную красоту в увядших цветах.
«Увядшие цветы в разбитой вазе, в расколотом пространстве» – одна из моих любимых каптеревских картин. Красота старости, увядания, проявление новых очертаний, нового смысла. В увядшем цветке заостряется его суть, его смысл.
Разбитая ваза, расколотое пространство… Разбивается видимое – чтобы стало видно Невидимое… Разрывается кокон – из которого вылетает бабочка смысла, бессмертия…