Не погаси огонь...
Шрифт:
И снова:
– Мы завтра же пойдем к тому перекату.
– Не надо!
– Почему?
– Я боюсь!
– Мы же пойдем вместе. Я возьму у старика ружье.
Она долго не отвечала. Потом будто выдохнула из себя:
– Я боюсь возвращаться к той жизни… Тебе этого не понять… Раньше я считала: жить в России и не быть революционеркой – низко. А теперь я боюсь… – в ее голосе была бесконечная горечь.
– Почему?
– Потому что меня предали.
– Опять Азеф? – даже вскочил он.
– При чем тут Азеф? О нем я только читала…
Женя замолкла. Наконец, что-то пересилив в себе, начала рассказывать:
–
– У, гадина! – Ревность и ненависть прорвались в восклицании Антона.
– Не надо… Может быть, я ошибаюсь… Не знаю…
В призрачном свете он увидел: Женя плачет.
– Не могу понять… Он же любил меня, я знаю! Я познакомилась с Димой, когда мы были еще детьми. Его гимназия была рядом с моей. Он живет недалеко от моей Бессарабки, на Бибиковском бульваре. Это около Крещатика, знаешь?.. У его отца большой собственный дом. Так и говорят у нас: «Дом Богрова». Отец Димы – известный в Киеве присяжный поверенный. Я слышала, он сделал себе состояние игрой в карты в дворянском клубе. Среди его друзей даже начальник губернского жандармского управления.
– Хороша компания!
– Нет, Дима совсем не похож на отца… Он тонкий… У него такой .красивый голос! Редчайший: альтино. Он так пел!..
Спазма сжала ее горло. Женя заплакала навзрыд. Чтобы отвлечь ее, Антон спросил:
– Но тебя-то за что отправили в ссылку?
– После гимназии я поступила на высшие женские курсы и вошла в подпольный студенческий совет.
– Так это же!.. – Он сдержал себя. – Рассказывай дальше!
– Мы связались с Питером и Москвой, стали готовиться к общестуденческой забастовке. В совете мне поручили встречать и устраивать на нелегальных квартирах товарищей из других городов. Об их приезде мне и писали. Я показывала письма только Диме. Расшифрую и покажу. Советовалась, как лучше встретить, чтобы обвести шпиков. Больше никто не знал… Меня арестовали на вокзале, когда я встречала товарища из Москвы… – Она судорожно заглотнула воздух. – А на допросе, в папке, я увидела копии тех писем с расшифровкой. Но я сама, как только расшифрую, сжигала эти письма. Иногда не сразу – чтобы показать Диме. Но ни разу не выносила из дому. Значит, никто, кроме него, взять их не мог?.. Уже на поселении я узнала, что арестованы были все, кого я назвала ему… Из-за меня арестованы! – Женя закрыла лицо ладонями.
– Знаешь, я рад!
– Чему? – даже отстранилась она.
– Ты – наша! Ты думала, я уголовник, «придорожник»? Нет! Я тоже революционер. Социал-демократ. Большевик. Не веришь? – Эта ночь требовала полного доверия. – Я боевик.
Он вспомнил своих товарищей по боевой организации – Камо, Максима Максимовича, Ольгу… Их имен он не мог назвать и сейчас и даже Жене не имел права рассказывать об их прошлых делах. Сказал только:
– Вот вернемся, я познакомлю тебя с нашими!
Она успокоилась, прижалась к нему.
– В последний раз, год назад, послали меня из Парижа в Тифлис, чтобы помочь товарищу бежать из тюрьмы… – Он не назвал ей имя этого товарища, своего побратима. – Да вот вместо Тифлиса угодил за Байкал. Не знаю, удалось ли ему бежать… Мне-то хоть каторга, а ему угрожал «столыпинский галстук»…
– Я боюсь… Нет, боюсь, не того, что меня схватят и отправят этапом на поселение или даже на каторгу. Боюсь увидеть Диму…
Он отер пальцами слезы с ее щек:
– Успокойся. А он что, тоже в вашем совете?
– Нет, он в группе анархистов, в «Буревестнике»…
– Приедем в Киев и найдем его. Он у меня попляшет!
– А может быть, это совсем и не он?
Она затихла в его объятиях. И снова росло, вздымалось сжигающее чувство и поглощало их мысли, этот сеновал, весь мир.
Луна озаряла окно. Уже засыпая, Антон с нежностью провел рукой по ее лицу, все еще мокрому от слез.
– О-ой!
Он притянул ее к себе:
– Что с тобой?
Она отпрянула. Нагая, отбежала к высвеченному луной окну, рухнула на колени:
– О-о-ой!
И захлебнулась.
Он подумал, в рыданиях. Бросился к ней. Поднял ее лицо. Увидел расширенные ужасом глаза. На его пальцы хлынул черный горячий поток.
14-го июля. Четверг
Отличный теплый день. Утром с Кирой объехал в байдарке Тухольм и другой маленький остров рядом. Занимался бумагами. В 2 1/4 съехали у телеграфа, оттуда пошли многолюдной компанией по нашей дороге до луга. Офицеры отряда устроили для нас пикник, который чрезвычайно удался. Все на нем очень веселились и много резвились. Вернулись в таратайках в 7 1/2 . После обеда усиленно читал; окончив все, поиграл часок в домино.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Прокурор тифлисской судебной палаты вызвал следователя Русанова.
– Как обстоят дела с этим Тер-Петросяном?
– Продолжает находиться под медицинским наблюдением в Михайловской психиатрической больнице.
– Действительно болен?
– Врачи единодушны в этом мнении. И немецкие и наши.
– А вы?
– Продолжаю сомневаться. – И заключил: – Не верю.
– Будем полагаться не на мнение этих сердобольных гиппократов, а на ваше профессиональное чутье, – согласился прокурор. – Разбирательство недопустимо затянулось – четвертый год, хотя все улики налицо. И Петербург и наместник настаивают на окончательном решении дела. Готовьте документы к судебному заседанию.
Рассматриваться дело Тер-Петросяна будет в военно-окружном суде. Председательствующий – генерал, временные члены – штаб-офицеры из частей округа. Никаких тебе разношерстных присяжных заседателей с их: «Виновен – не виновен». В военном суде юриспруденческие шероховатости и тонкости не принимаются в расчет. Если нужно признать виновность – значит, виновен. А тут и сомнений быть не может: революционер, да еще социал-демократ, большевик, захватил транспорт казначейства с 250 тысячами и переправил деньги в свой партийный Центр. Нападение произведено с применением бомб и огнестрельного оружия, сопровождалось убийством и ранениями должностных лиц. А сколько на счету этого обвиняемого других преступлений, совершенных до дерзкого нападения на Эриванской площади?.. Трижды виновен, и давным-давно плачет по нему веревка. Единственное, что мешало правосудию, – это его болезнь.