Не пытайтесь это повторить
Шрифт:
– Где я могу найти отца Емельяна? – спросила я у проходящей мимо бабульки.
– Так в сторожке он, чай пьет. Туда вон иди, милая, иди.
И я пошла.
В сторожке было хорошо натоплено. Отец Емельян, тот самый священник, которого я встретила на кладбище в день своих похорон, сидел за накрытым клеенкой столом и пил чай. Я почувствовала, какая исходит от него благодатная сила. Меня бросило в жар…
– Отец Емельян, – тихо позвала я.
Он взглянул на меня и отставил кружку.
– Здравствуй, милая, – сказал он мягко.
– Вы,
– Почему же, помню, – просто сказал священник. – Невмоготу стало, дочка?
– Невмоготу, – опустила голову я. – Я прошу вас отпеть меня. Как положено. Если нужны деньги…
– Не нужны деньги, – сказал отец Емельян и легко, словно молодой, поднялся из-за стола. – Что ж, идем в храм.
Храм был пуст, если не считать старенькой монахини, протиравшей иконы вышитым полотенцем.
– Мать Херувима, – обратился к ней батюшка, – вот, отпевание совершить надо. Ты уж побудь клирицей.
– Как благословите, батюшка, – поклонилась монашка.
Отец Емельян протянул мне зажженную свечу:
– Стой, милая, и молись Богу.
Я взяла свечу и замерла, сосредоточив взгляд на ее ровном желтоватом пламени. И в душу мою полились слова:
– «Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый, Сам, Господи, покой душу усопшия рабы Твоея Елисаветы в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание; всякое согрешение, содеянное ею словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог, прости: яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, Ты бо Един кроме греха, правда Твоя – правда вовеки, и слово Твое – истина. Яко Ты еси Воскресение и Живот, и Покой усопшия рабы Твоея Елисаветы, Христе Боже наш, и Тебе славу воссылаем, со Безначальным Твоим Отцем и Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, ныне, и присно, и во веки веков».
– Аминь, – нежным, почти детским голоском пропела мать Херувима.
Я смотрела на пламя свечи и ощущала себя так, словно это пламя сжигает меня. Тлеют руки, горят пальцы, искры сыплются на преклоненные колени…
– Я горю, – прошептала я. – Господи, спаси меня!
А батюшка продолжал:
– «Молитву пролию ко Господу, и Тому возвещу печали моя; яко зол душа моя исполнися и живот мой аду приближися, и молюся, яко Иона: от тли, Боже, возведи мя».
От «тли» – это значит, от тления?
От смерти.
Молитву пролью ко Господу и Тому скажу мои печали, ибо душа моя исполнена зол и жизнь моя приблизилась к аду…
– Аминь!
Пламя, неистовое пламя охватило мое сердце, но я не чувствовала боли и страха.
Я вижу Свет, Господи, я вижу Твой Свет! Я больше не боюсь смерти!
Смерти нет, это всем известно!
– «Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоея, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.
Сам Един еси Бессмертный, сотворивый и создавый человека:
– Господи, – прошептала я и сгорела.
…Очнулась я в комнате, которую сначала не признала. А потом поняла: это та самая церковная сторожка, в которой отец Емельян пил чай.
Но ведь я сгорела! Почему же я… дышу?
Я дышала! Когда я была умертвием, необходимости в дыхании не было, я могла не дышать сутками и не замечать этого, но сейчас я дышала, и какой же это сладкий был воздух!
Я поднесла к глазам пальцы. На них не было и следа ожогов.
– Ну что, милая, очнулась?
Это был голос отца Емельяна.
– Помогите мне сесть, – попросила я.
Тут же подошла мать Херувима (какое имя!) и помогла мне приподняться.
– С возвращением в мир живых людей, милая, – сказала она.
Я не поверила своим ушам:
– Я – живая?!
– Да, – кивнул отец Емельян. – Сердце теперь у тебя новое и плоть новая. Господом сотворенная.
– А можно зеркало? – срывающимся голосом спросила я.
– Вот.
Монахиня протянула мне небольшое круглое зеркальце.
Я пристально вгляделась в отражение своих глаз.
Зрачки больше не были вертикальными! Да и на лице сиял румянец!
Я уронила зеркальце, оно разбилось.
– Ну к счастью, – улыбнулась монахиня.
А я приложила руки к груди.
В моей груди билось сердце.
Неистовое, бешеное, живое!
– Я не понимаю, – прошептала я.
– А и не надо, – сказал отец Емельян. – То все Божье дело, а мы только дети Его. Чайку попьешь, Елизавета?
– Меня так давно никто не называл, – проговорила я. – Я уже и забыла о своем настоящем имени. – И заплакала.
Теперь по моим щекам струились слезы. Настоящие слезы.
И они не прожигали дорожек на коже.
– Чайку, чайку, – засуетилась монахиня Херувима. – Попей, милая. Мы его на целебной воде завариваем, от источника святого целителя Пантелеимона.
Она протянула мне чашку с чаем.
– Раньше мне нельзя было воду…
– То было, да прошло, – улыбнулся отец Емельян. – Пей.
Я отпила. Чай был изумительно вкусным.
Я и не заметила, как осушила всю чашку и попросила новую.
Мы долго сидели в сторожке и чаевничали. Отец Емельян многое открыл мне. Но это тайна. Все равно как тайна исповеди.
– Заходи к нам почаще, – на прощание сказал мне отец Емельян. – Душе своей тоже волю давай.
Я вернулась домой поздно, и родители были потрясены тем, что впервые за столько времени я улыбаюсь.
– Я живая! – сказала я им. – Понимаете?
Они всмотрелись в мои глаза и ахнули.
– И что же теперь, дочка? – спросил отец.
– Ничего, – пожала плечами я. – Будем просто жить.