Не слушай море
Шрифт:
«Все равно спою Орфея», – пытался убеждать я себя. «Не сейчас, так потом, в театре». Правильно говорила мать: главное – доучиться хоть где-то, потому что кроме музыки я ничего не умел. Только слышать ее и создавать.
Подходя к обшарпанному подъезду, выкрашенному грязно-зеленой краской, я замедлился, еле переставляя ноги и шаркая подошвами ботинок об асфальт. В окне гостиной горел свет, и отец мелькал мимо неплотных занавесок, передвигаясь из угла в угол. Дослушав песню у двери, я бережно убрал наушники в кейс, а его – на дно рюкзака. Мы жили на третьем этаже, и на площадке находилось по четыре
– Почти одиннадцать.
– Мне должно стать стыдно? – удивился я, все-таки сняв обувь и чересчур резко дернув за молнию на куртке. Она чуть не треснула. – Одиннадцать и одиннадцать, кто ты мне, чтоб учить?
Отец растерялся, а я в сотый раз убедился в верном значении фразы «лучшая защита – это нападение».
– Вообще-то…
– Если скажешь, что вообще-то мой отец, то я тебе напомню, что мы не виделись двенадцать лет.
Его лицо, и без того усталое от постоянных дежурств, совсем осунулось. И он ведь был не старым: я точно не помнил дату рождения бати, но прикидывал, что ему в районе тридцати девяти. Его волосы даже седина не тронула, и морщины еле проглядывались на вечно нахмуренном лбу. Но усталость и постоянный стресс брали свое.
– Хватит, Родион, – бросил он, отступив с напором. – Я просто волновался.
Я поморщился и действительно замолчал. Иногда я тоже нервничал за отца – когда он задерживался, когда у них были выезды, когда он не спал сутками, и еще я мог насчитать около десятка этих «когда».
– Ладно, бать, извини, – проходя в кухню, я хлопнул его по плечу. – Есть чего пожрать?
– Омлет сейчас приготовлю, – он достал сковородку.
В кухне опять воняло табаком.
– Снова курил?
– Тебя ждал, – пожал он плечами так, словно его это должно было оправдать. Достав сковородку из старого шкафчика, у двери которого был сломан доводчик, отец грохнул посудиной по газовой плите. Чиркнув спичкой, отец включил газ, который сразу тихо зашелестел, а в кухне появился тонкий, едва уловимый запах.
– Ты самоубийца, конечно, рядом с газовой плитой курить, – буркнул я.
– Я далеко и в окно, – отмахнулся он, разбивая три яйца в пластиковую миску.
Посуда в квартире всегда казалась заляпанной. К чему бы я не прикасался, это все вызывало чувство отторжения: не мое, я не должен здесь быть. Мне хотелось в Москву, к европейскому сервизу и посудомойке. Грязная раковина опять забилась посудой, и я расстроенно посмотрел на все растущую гору.
Заметив мой взгляд, отец виновато потупился.
– Прости, помою. Привык жить один.
– Я помою, ты и так ужин готовишь, – вздохнул я, понимая, что влез в его жизнь, сместив все вектора и испортив ее распорядок. Поэтому, вооружившись губкой и средством, я встал у раковины. Отец суетился у плиты. Мы нечасто находились вместе в одном пространстве. То он на дежурствах, то я бежал.
Помимо сигарет и легкой примеси газа, запахло и жареными яйцами. Отец накрыл сковородку старенькой стеклянной крышкой, у которой давно отваливалась ручка, но ни у кого не доходили руки ее приклеить. Между
– Мне партию Орфея дадут, – брякнул я первое, что пришло в голове.
– Правда?
– Ага, только во втором составе.
Отец промычал что-то нечленораздельное, невнятное, я так и не понял – что. Поэтому продолжил оттирать тарелки от засохшей овсянки после раннего завтрака. И опять – молчание, давящее на уши. Отец поглядывал за омлетом, я – за посудой. От скуки и ощущения неловкости я даже начал напевать у себя в голове.
Наконец, батя вывалил омлет мне в тарелку с дурацкой красно-голубой каемочкой, и я плюхнулся за стол, вытерев руки об штаны. Мы жили месяц, но я еще ни разу не видел, чтоб у отца на кухне висело вафельное чистое полотенце. Или грязная, уже влажная тряпка, или вообще ничего. Омлет вкусно пах и даже не подгорел. Взяв вилку, я принялся без ножа разделять его на небольшие, удобные для еды кусочки. Отец налил мне чай – крепкий, черный и сладкий. Я с удовольствием сделал глоток и блаженно откинулся на спинку стула.
– Спасибо, вкусно.
Отец присел напротив и себе заварил крепкую кружку кофе.
– Тебе нормально перед сном? – я потянулся за куском хлеба из пачки.
– Я сейчас уеду на дежурство, – отстраненно сказал он. – У нас… Есть новые обстоятельства, которые надо изучить. Я хотел попросить тебя быть осторожнее.
Омлет чуть не застрял в горле, но я быстро сглотнул горячий большой кусок. Батя вертел в руках кружку с едва не расплескивающимся через край кофе.
– Что случилось? – прямо спросил я. – Это связано… с учениками консерватории? С Тасей?
Батя замялся, кусая губы. Они у него и так были обветренные, с постоянно отслаивающейся кожицей, сухие. И сейчас нижняя губа закровоточила, я заметил маленькую алую каплю, которая тут же исчезла вместе с глотком черного кофе.
– Не стоит тебе говорить.
– Ты уже начал, – напомнил я. – И вообще, мне некому это рассказывать. Просто хочу знать, что происходит.
– Только ни одной живой душе, ладно? Ты можешь посеять этим панику. Люди всегда боятся, когда сталкиваются с неизвестным.
Батя меня так заинтересовал, что я даже забыл про остывающий омлет. Но «неизвестное» поставило меня в ступор: отец еще несколько дней назад нес чушь про сирен, и я не сомневался, что это могло быть продолжением того разговора. Но он выглядел бледно и нервно.
– Мы нашли на берегу кровь, – хрипло сказал он. – Свежую.
– Откуда?..
– Не перебивай, – взмолился он. – Я и так с трудом формулирую… В общем кровь была темно-зеленая, такая вязкая… Но пахла – кровью. И анализы подтвердили, что она, родимая.
– Разве бывает темно-зеленая кровь?
– Даже темно-бирюзовая…
Он достал старенький телефон. Еле работающий, вечно глючащий, но неплохо снимающий. В галерее у бати было полно фотографий: шашлыки с последнего летнего путешествия, отснятые документы, парочка закатов, я сам. Последние кадры датировались сегодняшним числом, и на них узнавалась жемчужная бухта. Я не знал, зачем они снова туда пошли – никаких улик после смерти Таси не оставалось, мы исползали с Кристиной это место вдоль и поперек, чуть ли не с лупой изучая камни.