Не слушай море
Шрифт:
Отец торопил меня, но я медленно возил щеткой по зубам, другой же рукой расчесывал темные отросшие ниже ушей волосы, пытаясь продрать спутанный колтун и пригладить топорщившийся вихор на затылке.
– Да выхожу я! – наконец, сплюнув в раковину, бросил я.
Батя стоял у двери, прислонившись к стене, но я не понял – меня он ждал или свою очередь в ванную комнату.
– Чтоб без прогулок больше, – суховато бросил он, проходя в уборную. – Сам видишь, опасно. И прешься же.
Не став выдавать Кристину, я дернул плечом, так ничего и не ответив. Опомнившись, что занятия начинались через двадцать минут, я влез в строгие черные
Консерватория находилась недалеко. Пусть отцовская хата и была убитой, грязной и совершенно не ассоциировалась со словом «дом», но ее расположение не так далеко от центра перекрывало часть минусов. Морельск в целом был небольшим городком – в первый день я обошел пешком его большую часть, но жизнь рядом с учебным альма-матер была в удовольствие.
Здание консерватории, как мне казалось, было одним из немногих в Морельске, которое на фоне остальных домов действительно поражало масштабами. Его стены, отделанные серым камнем, монументально возвышались над тротуаром, а тяжелая дубовая дверь то и дело поскрипывала от заходящих в здание студентов. Поправив гитару, висевшую на правом плече, я тоже зашел внутрь, сунув охраннику под нос студенческий. В Москве были турникеты, позволявшие проходить внутрь по электронным картам. А здесь сидел охранник, который проверял наличие студенческих билетов и их продление, что существенно замедляло проход через металлоискатель и короткий узкий коридорчик, ведущий к светлому холлу.
– Здравствуйте, – вежливо кивнул я. И дедок в охранной форме мне улыбнулся, приветствуя в ответ. С ним мало кто здоровался – пока я стоял в очереди, услышал всего двух или трех поздоровавшихся.
Только я оказался в просторном светлом холле с развешанными барельефами заслуженных преподавателей Морельской консерватории, как сразу заверещал звонок, почти оглушая. Сегодня мы собирались в репетиционном зале, находившемся на втором этаже. Он считался самым большим помещением во всей консерватории, его высокие потолочные своды достигали отметки почти в семь метров, что создавало отличную акустику при академическом пении. Отсутствие в зале балконного пространства делало его еще просторнее, и только по бокам у него было несколько лож, где обычно на показах сидели преподаватели. А зрители занимали места в амфитеатре и партере.
Но сейчас репетиционный зал почти пустовал. У рояля сидел аккомпаниатор, лениво пробегавший пальцами по черно-белым клавишам, а первые и вторые ряды партера заняли студенты, расположившись через кресло или два друг от друга. Алиса сидела посередине, заколов длинные волосы в высокий пышный пучок. Недосып выделялся на ее лице явно: под глазами залегли синяки от бессонной ночи. Она то и дело приваливалась головой к спинке соседнего кресла, видимо желая вздремнуть, но каждый раз одергивала себя и садилась ровно под строгим взглядом преподавателя.
Три однокурсницы плакали. Пытаясь найти причину их слез, я огляделся внимательнее и только сейчас заметил фотографию Таси с черной лентой, неприметно стоявшую на деревянной парте у стены возле сцены. Рядом с рамкой сидел плюшевый медвежонок, лежала распечатанная партия Эвридики, которую она исполняла в студенческом спектакле и несколько гвоздик. Каждый из однокурсников невольно оборачивался на Тасину фотографию, а Илюша – светленький непримечательный мальчик с посредственным тенором, – даже крестился. Ропот и шепот слышались повсюду.
«Бедная
«Как же так? Мы только вчера собирались с ней на каникулах смотаться в столицу…», – всхлипывала вторая. А я даже поежился от заполонившей репетиционной зал тоски и старался не смотреть в сторону Тасиной фотографии. Там она исполняла одну из партий и удачно попала в объектив фотографа, а вчера лежала на берегу с синюшной кожей и тиной в волосах.
Звонок уже прозвенел минут как десять назад, но никто не начинал.
– Чего ждем? – шепнул я Даше, что сидела рядом со мной на занятиях.
– Ну, дивы не опаздывают, дивы задерживаются, – хмыкнула она.
Я обвел взглядом помещение и понял, что Мишеля нет. Преподаватель уже постукивал носком ботинка по подмосткам. Забарабанил и пальцами, когда время после начала занятия перевалило за пятнадцать минут.
Наконец, дверь приоткрылась. Мишель не шел, он будто плыл – настолько неслышны были его шаги, так тихо, крадучись он продвигался между рядов. В руках он держал большой букет темно-бордовых роз, которые тут же водрузил перед Тасиной фотографией.
– Как жаль, – шепнул он, опустив взгляд, который сразу скрылся под упавшей на глаза темной челкой. Мишель, встряхнув головой, тут же зачесал ее назад, вернув себе прежний вид. Он медленно развернулся к однокурсникам, и я заметил на его губах тоскливую улыбку. – Тася пела партию Эвридики прекрасно. Даже не знаю, кто сможет ее заменить.
Педагог смотрел на него завороженно, и вместо положенного раздражения за опоздание в его глазах я видел только восторг. Мишеля за глаза называли «необычайным феноменом» или «открытием Морельска». Он без затруднений брал четыре октавы1, обладая нежным, лиричным контратенором2, исполнял высокие партии во многих спектаклях, даже на взрослой сцене с профессиональными исполнителями.
«Мишель Эйдлен – гордость консерватории», – и это слышалось на каждом углу. И даже среди преподавателей за ним закрепилось развязное, приторно сладкое «Мишель», вместо сухого «Михаил», указанного во всех списках. Ему пророчили через несколько лет Российскую национальную музыкальную премию3 в номинации «Вокалист года в классической музыке» и номинацию на Грэмми4. Никто и не пытался скрыть, что он – алмаз, а мы – его менее талантливая фурнитура.
– Мишель, иди на сцену, – попросил преподаватель, кивнув. – Все, подъем, начинаем репетицию. Тасю действительно жалко, но у нас много работы.
Я поднялся с кресла и забрался на подмостки, все остальные тоже подтягивались к сцене. Распевки и упражнения – неотъемлемая часть работы. Мишель стоял первый у рояля, потеснив всех своим разросшимся эго сферой влияния. При первой распевке показалось, что я и вовсе слышал только его голос, перекрывающий все остальные пятнадцать. Даже мой собственный.
Мы распевались вместе, потом – по группам, и от начала занятия прошла добрая четверть, прежде чем преподаватель дал отмашку аккомпаниатору, и тот умолк, сложив руки себе на колени, как примерный первоклассник. Мишель положил ладонь на рояль, окинув всех небрежным взглядом, а рядом с ним тенью стояла Алиса. Я заметил, как ее пальцы ненавязчиво касались пальцев брата. Мне показалось, что она искала поддержки, но он только отмахнулся, отстранив свою ладонь. Стушевавшись, Алиса понуро опустила голову.