Не спешите нас хоронить

Фарукшин Раян

— Не ори! Раненый есть? А хер ли ты тогда время тянешь? Стоишь, хером болтаешь? Цепляйте!

Ковакс повозился с тросом, а я, с помощью двух пацанов, спрыгнувших с брони, вынес раненого из здания и сел с ним внутрь, на сиденье. Раненого держал на руках.

— Поехали!

Я, оказывается, устал, и меня нестерпимо тянуло ко сну. Глаза закрывались сами собой, пришлось покемарить.

— Эй, ты сам-то живой? — толкнули меня в бок. — Приехали!

Пока двое варёных солдат в окровавленных передниках искали носилки, я устал ждать, схватил

раненого сам, и один понёс его в подвал пятиэтажки, к которой мы подъехали.

По лестнице, навстречу мне, поднимался пожилой мужчина с короткой седой бородой.

— Что у него? — поинтересовался бородач. — Я врач, с дежурства вот.

— Снайпер через броник пробил, падла.

Врач пощупал раненому пульс, и, приподняв веки, взглянул на зрачки. Затем, едва слышно произнёс:

— Помер твой дружок. Всё уже.

— Как так?

— Бывает…

Врач помог мне отнести несчастного к бэтру, в который собирали погибших.

— Тут пацаны знают своё дело, можешь оставить его им, — предложил он.

— Да они у вас варёные! Спят на ходу, когда у них под боком люди умирают!

— Успокойся. Не геройствуй! Они своё дело знают, и я своё дело знаю. На пятой войне уже. Афган, Баку, Абхазия, Ингушетия, тепер вот, Чечня. Когда закончится, знаешь? — врач похлопал меня по спине. — Оставляй, и уходи, не мешай работать.

Я согласился:

— На пятой… А это твои помощники, значит… Ладно, наверно знают, раз тут торчат. Ладно, оставляю. А куда я его? Он даже не из нашего батальона!

Что-то жуя, подошёл Ковакс:

— Выжил?

— Не, мёртвого мы, уже мы мёртвого привезли.

— А-а! Ладно, — причмокнул Ковакс. — А я, зато пирожков надыбал! Война войной, а обед по расписанию! Да, угостили. Есть и в Грозном добрые люди, не все же, как ты, жадные татары.

— А, пошёл ты, обжора! Человек тут помер, а тебе всё похеру, лишь бы пузо набить, козёл голодный! — сорвался я. — Пошёл ты! знать тебя не хочу, утроба!

— Ладно, успокойся, проехали…

Тридцать первое января, сегодня только тридцать первое января, ровно месяц моей войны в Грозном.

Месяц!

Месяц?

Я устал, я вдруг сердцем почувствовал, как я устал. От всего: от войны, от этой долбаной войны; от крови, её здесь слишком много, нашей крови; от постоянного грохота орудий, чтоб они заглохли все нафиг; от водки, зачем я столько этой гадости пью; от руин и их запахов, воняет тут везде; от себя, да, я устал от себя, такого жалкого комочка безмолвной и безвольной плоти, получеловека-полузомби. Чем я провинился, что я не так сделал, за что я здесь? За что нам это всё? И зачем, зачем?

Ну, погиб мой хороший друг — Санька Букач, и что, кому от этого стало лучше? А его родаки? Что они скажут, когда получат его бездыханное разорванное тело? А может, уже получили. И что, ЧТО? Стало кому от этого хорошо, стало? Да, Санька не хотел воевать, боялся погибнуть. «Мы все умрём, потому что мы — пушечное мясо!» — говорил он мне, а я убеждал его в обратном. Не убедил.

Ещё

до Чечни, когда у нас набирали желающих поехать с миротворческой миссией в Абхазию, я подал заявление с просьбой включить меня в список миротворцев. Меня записали. Когда за неделю до отправки Санька узнал об этом, то сильно расстроился, уговаривал не ехать, говорил, что вряд-ли я оттуда живой вернусь. Я поверил, и кое-как договорился с командиром полка, чтобы меня оставили. Оставили.

Когда уезжали в Чечню, мы не знали куда едем, но Санька предчувствовал нехорошее, много нервничал, даже мяукать стал. Мяукал, как кошка, фиг отличишь. Худющий, рыжий как солнце, весь в веснушках, и мяукает…

Погиб в первом же бою.

Женька Жуков — сибиряк, спокойный как танк, рассудительный. Когда строились в Моздоке, Женька подошёл ко мне: «Боишься? А ты не бойся, мы же солдаты, а солдаты в России — как животные, быстро ко всему привыкают. И мы привыкнем. Переживём…»

Не пережили, то есть я-то может ещё и смогу, но он — уже точно нет.

Ваймер Женька, по кличке Немец, всем говорил, что он — русский, а не немец, да кто его слушал, этого еврея. Хороший был парень, начитанный, и что он в институт не пошёл, дурак, от армии бы отмазался. А теперь вот всё, поздно. Нет его. И никто не споёт нам его любимых песен, на гитаре не сыграет, не расскажет о жене красивой, о маме доброй, о просторах сибирских.

Пятков Димон, по прозвищу Фурункул, всё болел, да болел, бедолага парень. Как он, весь хворой, в военкомате медкомиссию прошёл — загадка. Вот дождь немного, или снег, так Димон встать не может, весь болячками покрывается, гнойничками, фурункулами. Лекарств наглотается, чаю попьёт, ляжет, одеялом накроется с головой и стонет.

Погиб Фурункул, сгинул под дождём ночью в Грозном.

Бородай Олег — хороший был офицер, никогда солдат без причины не дёргал, не бил, не обзывал, уважительно относился. И мы к нему так же старались, уважали.

Погиб Олег геройской смертью. До последнего, раненым, отстреливался из бойницы своей подбитой горящей коробочки, пока боевики не выстрелили, и не выстрелили в упор из РПГ. Граната угодила точно в бойницу.

Сосед, мой главный и любимый друг, сгорел в БМПшке связистов вместе с замкомбата Булатовичем, двумя связистами и неизвестным мне наводчиком-оператором.

Так получилось, что в ту злополучную ночь механ связистов был ранен, и Булатович решил посадить на его место Соседа. Меня на выезд не взяли, приказали спать.

Небо было звёздное-звёздное, и когда Сосед, как всегда, улыбаясь и шутя, выходил из красивого двухэтажного особняка, в котором отдыхали остатки нашего взвода, я отметил про себя, что неплохо бы стать сейчас космонавтом и слетать к этим звёздам. Посмотреть на мир сверху.

Сосед навсегда улетел на небо минут через сорок после нашего расставания. Впервые он поехал на задание без меня и сразу же получил в борт заряд из сдвоенной «Мухи» с близкого расстояния.