Не страшись урагана любви
Шрифт:
36
Катастрофа разразилась на следующий день. Вернее, вечером и ночью следующего дня. Все они так или иначе страдали от маленьких и крупных бедствий, от маленьких, почти крупных и даже очень крупных катастроф с тех самых пор, как началось это затянувшееся приключение в ноябре или декабре прошлого года, когда у Гранта возникла сумасшедшая идея научиться подводному плаванию и когда он еще даже не встретил Лаки Виденди, Лючию Анжелину Виденди, почти все они, все, кроме разве что Бена и Ирмы, которые здесь не были замешаны и сыграли свою часть драмы раньше, когда Бен убегал на год, а потом вернулся. Но это бедствие было настоящей катастрофой. Полной катастрофой. Типа «завершающей стадии рака», как обожают говорить эвфемисты сцены, экрана, радио и газеты «Правда». Полная катастрофа. Катастрофический конец поездки. Поездка теперь могла быть только семи-, максимум, восьмидневной из-за чрезмерных
И, как всегда во время этой поездки, природа, море, ветры, штормы, ураганы, ничто, никакие природные явления, включая даже Гринов, не были виноваты. Только люди.
Кончилось это сломанным носом Рона Гранта (и он, таким образом, минимум на пару месяцев отключился от подводного плавания) и кончилось это тем, что почти все на борту не разговаривали друг с другом. Раздумывая над всем этим позже, как он всегда любил делать, хотя такие раздумья редко давали ему какие-нибудь познания, Грант думал, что — кажется, в середине дня, когда они еще охотились в море, — у него были какие-то предчувствия; когда он делал что-нибудь столь жестокое (по отношению только к самому себе), он начинал подозревать, что близок к умопомешательству. Но (как и при всех его дурных предчувствиях), он мог — в отличие от Лаки — только задним числом вспоминать о них, гораздо позднее того времени, когда события их подтвердили, так что по сути они и не были настоящими предчувствиями.
День начался вполне благополучно, хотя вечер накануне, вечер возвращения из Дог-Ки не был восхитительным.
Грант изо всех сил старался пить немного в этот день и в этот вечер, вечер возвращения на Северный Нельсон, и вполне в этом преуспел. Несмотря на это, после ужина, когда они рано разошлись, он и Лаки провели лучшую часть ночи — а вернее, всю ночь — на противоположных краях обычной двойной кровати, которая у них была в тонкостенном, шатком, хлипком отеле.
Какие бы приятные сексуальные игры ни велись между Бонхэмом и Кэти в ее комнате, или в комнате Спайсхэндлеров, или между Хирургом и его девушкой, которые, как хомяки, в облюбованном углу клетки, остались на палубе, — что бы там ни происходило, в комнате Рона Гранта вообще ничего не было.
Лаки пару раз пробовала помириться с ним после крупной ссоры и взаимных обвинений два дня тому назад, но Грант, во время ночного плавания убедившись сам и обвинивсебя в том, что ему наставили рога, был холоден, хотя и вежлив. Он просто не мог избавиться от безликого (хотя очевидно же — Джима Гройнтона) образа. И теперь, когда они лежали в постели и она слабо двинула рукой в его сторону, он почти в ярости оттолкнул ее. В первую ночь плавания, на следующую ночь сна на борту во время стоянки, в третью ночь ссоры, затем ночи на пристани в Дог-Ки у них не было секса. Уже пять дней. Но Гранту было плевать.
— Я так чертовски устал сегодня от плавания, что мне не до занятий любовью, — почти грубо сказал он. Она молча отвернулась к стене и отодвинулась. — Смешно, — сказал он погодя, — но сейчас под водой я гораздо храбрее, гораздо мужественнее с тех пор, как мы «отстранились», как сейчас выражаются. Не смешно ли?
Он сказал это с мрачной иронией. Лаки молчала. Так они и лежали. Так и заснули. И им было вовсе не трудно вставать на рассвете, одеваться и идти на «Наяду».
— Думаю, — тихо сказала Лаки, когда они одевались, странно утомленным голосом, — что когда мы сегодня вернемся, я пошлю телеграмму в Кингстон насчет гидроплана, чтобы завтра улететь. Так что приготовься дать мне деньги. Если не дашь, я возьму у Бена.
Грант просто кивнул. Но к тому времени, когда она могла бы это сделать, их «путешествие» уже закончилось и нужда в телеграмме отпала. Бонхэм на «Наяде» весело готовил ветчину и яйца, когда они подошли, а ярко-красный солнечный диск лишь отрывался от края земли. В свежем утреннем воздухе разносился восхитительный, обычно осчастливливающий, домашний, дружеский запах кофе.
Так начался последний день.
Бонхэм повез их на место в получасе плавания от пристани, где-то посредине между Северным и Южным Нельсоном к северо-северо-востоку, где была куча маленьких рифов, разделенных чистым белым песком, на глубине от пятнадцати до сорока футов. Великолепная точка. И Бонхэм давно ее знал. И все-таки не привозил их сюда. Гранту было ясно, что Бонхэм легко мог каждую ночь ставить шхуну на Северном Нельсоне и две, даже три недели вообще не выходить к новым, интересным местам. А раз так, то ясно, что единственная причина, по которой Бонхэм не делал этого, это просто желание сэкономить деньги на плате за стоянку. Но как тогда он намеревался совершать шикарные, роскошные поездки «для богачей» (особенно с такими, как сейчас, удобствами), каких он мечтал заполучить. Грант сделал мысленную пометку
Бонхэм бросил якорь точно в центре группы рифов, полных подводной жизни и рыб. Все надели маски и через несколько минут набрали рыбы и омаров на обед, обильный обед, даже на ужин, обильный ужин, если бы кто-то захотел ужинать. Потом те, кто захотел, те, кто мог, надели акваланги и поплыли исследовать другие, более глубокие рифы. И именно тогда случилась странная вещь, которую позднее Грант довольно неубедительно и не вполне искренне счел «предчувствием».
Корабль стоял носом на юго-восток, а Грант поплыл на юго-запад, где он заметил риф на глубине сто ярдов или около этого. Орлоффски тоже пошел в эту сторону, но затем свернул на юго-восток. Правда, это была необычная, даже неприемлемая, нерекомендуемая практика — уходить вот так, одному, но при таких мелких и коротких погружениях не обращали внимания на этот «приятельский» принцип, кроме, конечно, случаев с маленькой Ирмой и Беном, хотя Бен уже начал уходить один в короткие набеги. Но это, конечно, дело Бонхэма. В этот же раз он повел Ирму и Бена на северо-восток, в сторону судна, где ныряли и Хирург с девушкой. Так что Грант оказался в полном одиночестве.
Первое, что он заметил, это то, что риф был в форме правильного круга. При некоторых отклонениях кораллы образовывали почти точное кольцо с чистым белым песчаным полем без всякой растительности в центре. Очень странное образование, такого он не видел. Было неглубоко: до дна в центре — около тридцати пяти футов, кораллы — лишь в пятнадцати-двадцати футах от поверхности. Ощущая всю рискованность затеи, он решил проплыть над кораллами, спуститься в центр и посмотреть.
Прошлой ночью он сказал Лаки правду, со времени их «отстранения» (ну и словечко!) он стал более храбрым, более мужественным под водой. Началось это тогда, когда она рассердилась и «отстранилась» от него из-за Кэрол Эбернати. И стало еще заметнее после ужасно-то «ужина со спагетти», хотя он тогда еще не начал — или начал? — «отстраняться» от нее. Но после ночного плавания (он никогда не забудет сам этот момент), когда он стоял в открытом проходе, опирался на поручни восхитительно покачивающегося корабля, глядел на яркие звезды и мачту, описывающую широкую дугу среди звезд, и неожиданно понял, сообразил, убедился, что она наставила ему рога, после этогомомента его мужество, храбрость (как там это ни называй) неожиданно возросли минимум на двести процентов. Минимум. А может и больше. Не то, что он стал безрассудным. Во всяком случае он так не думал: безрассудство. Он стал более агрессивным, более воинственным, а потому меньше стал думать, а став меньше думать, стал менее осторожным. Состояние стало таким, будто в подводном плавании он освободился от какого-то ужасного напряжения и кроме того от столь же ужасного непонятногоугнетения из-за нее и всего этого. Бонхэм и Бен во время поездки уже высказывались насчет появившейся у него агрессивности. Ну и какого черта? Почему нет? Но несмотря на новые свойства характера, несмотря на все это, то, что он увидел в песчаном центре кораллового кольца, заставило сердце остановиться в буквальном смысле этого слова. На несколько секунд. Или ему показалось, что сердце не билось так долго.
Справа от себя он увидел большое глубокое углубление, которые часто встречаются в рифах, а под ним лежала самая огромная рыба, которую он видел в жизни, включая даже гигантского лютиануса, которого издали показывал ему и Бену Джим Гройнтон. Она была настолько огромной, что глаза отказывались этому верить и перебегали по телу от хвоста к голове и обратно, как будто пытались убедить его, что такого не бывает. Рыбу местами скрывал коралловый навес, и он проплыл дальше, опустился, стараясь не поднять песок со дна, и увидел, что это была акула. И в это же мгновение он решил застрелить ее.
Он не знал, почему он решил стрелять. Публики не было. Чтобы выставиться. Он был абсолютно один. Но тем лучше. Он не знал, что она здесь делает. Но знал, что акулы тонут и иногда, как говорят, отдыхают на дне, но считается, что акулы такого размера обитают только на большой глубине. Не так ли? Он не мог даже опознать вид акулы. Он увидел ее рыло, когда осторожно проплыл несколько ярдов, и не заметил усиков, значит, это не акула-нянька, да они и не бывают такими большими. У нее не было характерных для тигровой акулы точек, да и тигровые акулы не бывают таких размеров, не так ли? Она была минимум в три раза длиннее его, даже больше. Может быть, в четыре раза. Может, еще больше. Сколько это будет? Три его тела — это около семнадцати футов. Четыре длины — это около двадцати трех футов. Хвост почти полностью скрывался под особенно длинным выступом, так что он не мог увидеть, какой он формы, не серповидный ли, как у белой акулы или мако, но белая акула — настоящий «людоед» — единственная, о которой он знал, что она достигает таких размеров. По цвету она была красновато-коричневая, и огромный спинной плавник, как чертов парус, был виден из-под навеса лишь на две трети. Как это чертово чудище ухитрилось так туда втиснуться? Все это вихрем пронеслось у него в мозгу за несколько секунд, пока он готовился к выстрелу.