Не только о велоспорте: мое возвращение к жизни
Шрифт:
В одном из наших разговоров я спросил доктора Николса, почему он выбрал онкологию, такую сложную область медицины. «Возможно, по той же самой причине, что и ты — велосипед», — ответил он. Этими словами он хотел сказать, что рак в медицине — это все равно что «Тур де Франс» в велоспорте.
«Бремя рака невыносимо тяжело, но какого более сильного испытания может пожелать врач? — сказал он. — Спору нет, он убивает волю и приводит в уныние, но даже когда ты не излечиваешь людей, ты все равно помогаешь им. Если ты не можешь добиться успеха в лечении, то хотя бы можешь помочь им одержкать моральную победу над болезнью. Ты очень близко общаешься с людьми. В онкологии больше социальных моментов, чем в любой другой области медицины. К раку нельзя привыкнуть, но можно проникнуться уважением к тому, как люди с ним сражаются, к силе их
Поэтому, когда слова кажутся малообещающими и мрачными, а человеческая натура — ничтожной, я достаю водительские права, рассматриваю фотографию на них и думаю о Латрис Хэйни, Скотте Шапиро, Крейге Николсе, Лоуренсе Эйнхорне и о маленьком мальчике, которому в сухих завтраках нравится форма фигурок. Я думаю о своем сыне, воплощении своей второй жизни, который дает мне еще один стимул жить.
Иногда я просыпаюсь среди ночи и чувствую, что мне его не хватает. Тогда я достаю его из кроватки, переношу на свою постель и кладу себе на грудь. Каждый его крик доставляет мне наслаждение. Он откидывает назад крошечную головку, его подбородок вздрагивает, пальчики начинают хватать воздух, и потом я слышу его крик. Он кажется мне криком жизни. «Молодец, — подбадриваю его я. — Давай, кричи громче».
Чем громче он кричит, тем шире я улыбаюсь.
Глава одиннадцатая
ВЫСТУПЛЕНИЕ НА БИС
Боль — явление временное. Она может длиться минуту, час, день или год, но в конце концов она утихнет и уступит место чему-нибудь другому. Но если я брошу спорт, боль будет мучить меня вечно. Такая капитуляция, пусть даже она будет самым ничтожным из поражений, наложит отпечаток на всю мою оставшуюся жизнь. Поэтому, когда у меня появляется желание уйти из спорта, я спрашиваю себя, чем я буду жить? Готовность встретиться с этим вопросом и найти в себе силы продолжать борьбу — это истинная награда, которая для меня важнее любого приза, и в этом мне предстояло неоднократно убедиться в сезоне 2000 года. Теперь вы уже поняли, что я предпочитаю боль. Почему? Потому, что она разоблачает сама себя, вот почему. В каждой гонке есть момент, когда гонщик вступает в борьбу со своим главным соперником и понимает, что этот соперник он сам. Самый большой интерес у меня вызывают те моменты гонки, когда я испытываю самую сильную боль, и каждый раз я с нетерпением жду, как отреагирует мое тело. Откроются ли мне самые потаенные мои слабости или самые скрытые достоинства? Каждый раз мне приходится отвечать на один и тот же вопрос: смогу ли я закончить гонку? Можно сказать, что боль — это избранный мною путь изучения человеческого сердца.
Я не всегда выигрываю. Иногда самое большое, что я могу сделать, — это просто доехать до финиша. Но я чувствую, что с каждой гонкой моя способность к выживанию повышается. Вот почему я кручу педали изо всех сил, даже когда мне это не нужно. Я не хочу жить вечно, я готов умереть, после того как проживу отмеренный мне срок, но до тех пор я собираюсь крутить педали своего велосипеда — и не исключаю, что мне суждено на нем умереть.
Каждый год, когда я снова сажусь на велосипед и пытаюсь выиграть очередной «Тур де Франс», становится для меня еще одним годом, прожитым вопреки болезни. Возможно, именно поэтому для меня была так важна вторая победа в «Тур де Франс»; ведь для меня велоспорт — это то же самое, что жизнь. Я хотел выиграть еще один «Тур», и хотел потому, что никто не считал меня способным это сделать. Все решили, что мое возвращение в 1999 году само по себе уже было достаточным чудом. Но я больше не относился к своей велосипедной карьере как к возвращению в спорт, я стал считать ее подтверждением и продолжением правильности того, что я делаю как человек, переживший рак.
Посвятить себя чему-нибудь меньшему, чем повторению успеха в «Туре», было бы равносильно капитуляции. Выступление на бис не обещало быть легким, но именно этим мне и нравилась такая попытка. С момента победы в 1999 году в моей жизни появилось больше забот и обязанностей, и все они только радовали. Я стал молодым отцом, а на фронте борьбы с раком вел себя активно, как никогда. Кроме того,
Во всех прогнозных дискуссиях на тему «Тура-2000» я фигурировал в качестве счастливчика, перевернутой страницы истории, героя сентиментальной сказки о чудесном избавлении от рака, первого американца, которому удалось выиграть «Тур» на американском велосипеде и в составе американской команды.
Они прочили победу кому угодно. Они называли имена выдающихся гонщиков, пропустивших «Тур-1999»: немца Яна Ульриха, который в то время залечивал травмы, и чемпиона мира итальянца Марко Пантани, который на время покинул спорт из-за допингового скандала. Называли чрезвычайно опасного горняка француза Ришара Виранка, Абрахама Олано и Александра Цулле. Если мое имя и упоминалось, то только в связи с Пан-тани, Ульрихом и тем фактом, что я не смог бы выиграть «Тур», если бы они в нем участвовали. Но теперь мы все, здоровые и в хорошей форме, собирались участвовать в «Туре 2000», и это событие обещало стать самой жаркой гонкой десятилетия. На этот раз все — все самые сильные мои конкуренты — выстроятся на линии старта.
Единственными, кто действительно верил в то, что у меня есть шансы, были мои товарищи по команде «U. S. Postal», но и они сомневались, смогу ли я защитить титул после весеннего падения, одного из самых эффектных за всю мою карьеру. Мы снова использовали методику тренировочных сборов и провели две полные недели в апреле и мае, тренируясь всей командой на французских пиках и изучая маршруты, по которым предстояло ехать.
Пятого мая мы отправились на очередную изнурительную тренировку в Пиренеи. Мы практиковались на горе Отакам — самом тяжелом подъеме на трассе «Тура-2000». Было очень жарко, и поэтому на пути к вершине я снял шлем и передал его помощнику команды, ехавшему в машине сопровождения. Когда мы начали скоростной спуск, я попросту забыл взять шлем обратно.
Внезапно мое переднее колесо наскочило на камень, и шина сразу же лопнула. Руль вырвался из рук. Дорога была узкой, велосипеду некуда былоnдеваться, и он въехал в подпорную стенку. Я врезался в стену головой. Свет, казалось, взорвался и померк.
Рядом со стеной на зеленой траве стоял стол для пикника. За столом сидели двое туристов из Французской Канады, муж и жена, которые, по милости судьбы, оказались врачами. Я врезался в стену меньше чем в 3 метрах от них.
Лежа под стеной, я быстро проверил руки и ноги, чтобы убедиться, что ничего не сломал, и понял, что у меня ничего особенно не болит — за исключением головы. В ушах звенело, но все же я смог расслышать, как врачи говорили мне не вставать. Вся правая сторона лица уже начала распухать. Пока я лежал, Йохан вызывал по мобильнику «скорую», а врачи прикладывали к моей голове лед. После того как Иохан сделал звонок, джентльмен из Французской Канады сообщил ему, что мне невероятно повезло.
— Судя по звуку удара головы о стену, я был абсолютно уверен, что, подойдя сюда, увижу труп, — сказал он.
Когда я услышал его слова, мне стало дурно. Наконец прибыли парамедики. Они ощупали меня с головы до ног и сказали, что меня нужно отвезти в Лурд на обследование. Машина «скорой помощи» доставила меня в больницу, где я провел ночь. Затем я вернулся домой в Ниццу, чтобы пару недель отлежаться. Я валялся на диване с огромным синяком под глазом и ждал, когда моя голова уменьшится до нормальных размеров. Кик меня, nконечно, жалела, но ей совсем не понравилась моя ребяческая выходка со шлемом. «Я же кошка, — попробовал отшутиться я. — Это была моя вторая жизнь».
Месяцем позже я вернулся на Отакам один (если не считать Йохана), чтобы закончить пробный заезд. Ситуация была потенциально опасной, и я хотел избавиться от любой нерешительности, которую мог почувствовать на месте падения. День был холодным и дождливым, и мне пришлось четыре часа изо всех сил крутить педали, чтобы добраться до вершины. Йохан остановил машину рядом со мной и протянул мне свитер и горячий шоколад.
— Отличная работа. А теперь можешь согреться, — сказал он. Но я посчитал, что делать это ещеnрано.