Не учите меня жить! (сборник)
Шрифт:
Старые фотографии и письма, небрежно рассыпанные по безразличной глади стеклянного стола её безупречно элегантной гостиной…
Она вновь пробежала глазами по своим стихотворным строчкам и задумчиво отложила в сторону внушительный сборник с громким названием «Избранное».
Немые свидетели теперь уже столь далёкой, как будто бы чьей-то чужой жизни молча смотрели на неё. Пожелтевшие фотографии, ветхие листки писчей бумаги, испещрённые полудетским почерком, глядели с укоризной, словно обличая в чём-то, в чём она нисколько не была виновата.
– Это рок! Это судьба! – произнесла она вслух и тут же спохватилась.
«Совсем крышу сносит! – с ужасом подумала и нервно повела плечами. – Перед кем
«Не просто, не просто! – назойливо застучало у неё в ушах. – Они ждали целых сорок лет и всё-таки вернулись к тебе. Не просто, не просто!..»
«Да, не просто!» – вдруг неожиданно для себя согласилась она с той собой, которой была когда-то, той, другой, наивной и юной, из какой-то совершенно иной жизни, с той, которая написала все эти письма и которая вот уже свыше сорока лет безмятежно улыбается с пожелтевших от зависти к её вечной молодости старых фотографий.
– О чём мечтают старые альбомы? О чём они старательно молчат? – повторила задумчиво она и взяла в руки одно из своих писем.
Время на мгновение остановилось, а затем стремительно понеслось вспять. В комнате воцарилась знакомая гулкая тишина, та, что приходит вместе с Вдохновением, та, что открывает канал, по которому проходят стихи. Высокие надёжные стены дома дрогнули, временные границы сместились, заколебались, а затем и вовсе исчезли. Она погрузилась в чтение, забыв обо всём, в том числе и о себе самой сегодняшней, совсем-совсем иной…
«Мой славный, дорогой Николинька!
Только-только прочла твоё письмо. Как трудно, должно быть, выносить непрерывную муштру и скверный быт, терпеть непогоду и усталость! От всего сердца сочувствую тебе! Будь мужественен, дорогой! Постарайся выйти из сурового испытания с честью! Право называться настоящим мужчиной завоёвывается в трудной борьбе с самим собой, ты это теперь понимаешь гораздо лучше, чем все мы, твои друзья».
Она отложила письмо и тихо улыбнулась. «Возможно, я не так уж и изменилась», – подумала она, вспомнив своё недавнее выступление на Конгрессе писателей русского зарубежья в Москве.
МОЖЕТ БЫТЬ, ПРИШЛО НАКОНЕЦ ВРЕМЯ ПРЕДАТЬ ЗАБВЕНИЮ ТО, ЧТО И ТАК УЖЕ УШЛО, ПЕРЕСТАТЬ МУЧИТЬ СЕБЯ И ДРУГИХ, ПЕРЕСТАТЬ ПЛЕВАТЬ НА СВОЮ РОДИНУ. ИБО У СОВЕТСКОГО СОЮЗА И СЕГОДНЯШНЕЙ РОССИИ ОДНО ОБЩЕЕ: ЭТО НАША С ВАМИ РОДИНА, ДРУГОЙ У НАС НЕТ.
Именно этими словами она закончила тогда своё короткое, но ёмкое выступление.
– У нас, безусловно, много общего, милая моя идеалистка, – тихо прошептала она и вновь вернулась к чтению.
«Что касается моей поездки в Рыбинск на натурные съёмки “Двенадцати стульев”, то постараюсь быть подробнее. Вечером, собрав большую дорожную сумку, больная и недовольная, я отправилась на вокзал. Меня посадили в вагон. Затем традиционная церемония прощания: ты стоишь за толстым пыльным стеклом, твои родители переминаются с ноги на ногу на перроне. Тихие улыбки, последние наставления, поглядывание на часы. Наконец гудок, ещё один, и поезд трогается. На платформе оживление, беспорядочное размахивание руками, вздохи облегчения. Состав набирает ход, вокзал остаётся далеко позади, и скорый поезд, словно строптивый конь, резко останавливаясь на всех без исключения полустанках и разъездах, мчит тебя куда-то совсем далеко, в Рыбинск, в тьмутаракань, в бывшее поселение ссыльных.
Моими попутчиками оказались двое мужчин и очень симпатичная молодая женщина, педагог по профессии, забавный непосредственный человечек. Мы долго болтали с ней, прежде чем лечь спать. Бедняжка буквально в день отъезда выписалась из больницы со страшной гипертонией, и путешествие домой в трясущемся, скрипящем вагоне причиняло ей невыносимые страдания, но,
До поздней ночи я развлекала её анекдотами, новостями из театральной жизни, много рассказывала о кино. Потом мы с ней разложили постели и легли спать. Я с удовольствием натянула на свою многострадальную спину тёплый стёганый халат и свернулась калачиком. Вскоре мои попутчики уснули, а я ещё долго лежала без сна, смотрела в окно на отражение мелькающих в стекле фонарей и думала о том, что я, должно быть, очень счастливый человек.
Утром нас разбудила проводница. Представь себе крошечное щупленькое существо с маленьким птичьим личиком и на редкость зычным голосом. Хотя было ещё ужасно рано, пришлось всё-таки встать, чтобы наша проводница успела собрать постели.
Утро выдалось удивительно солнечное. Мы проезжали мимо полуразвалившихся домиков, покосившихся заборов и бесконечных гусей. Весьма банальный сюжет, правда? Но вся эта нехитрая картина, открывающаяся нам из окна стремительно летящего поезда, настраивала на удивительно благодушный и даже чуть-чуть сентиментальный лад.
Вот и Рыбинск. Я попрощалась со своими попутчиками и, подождав немного, пока поредеет толпа в коридоре, взяла свою дорожную сумку и спустилась на перрон. Меня уже ждали. Правда, без цветов, но зато с нетерпением.
Ассистентка режиссёра Нина с завидной лёгкостью одной рукой подхватила мою тяжёлую сумку, другой – меня, и мы торопливо направились к выходу.
Николинька, милый, какой разительный контраст являли мы с ней! Я – хрупкая, бледная, кажущаяся ещё тоньше в своём длиннополом пальто, и она – крупная, яркая, свежая и весенняя. Я – болезненно кутающаяся в демисезонные тряпки, поминутно оступающаяся на выщербленной платформе Рыбинска, и она – в туфлях на загорелых босых ногах, в ярко-зелёном лёгком платье. Одним словом, полузамученная жертва цивилизации, измотанное дитя сумасшедшего века шло рука об руку с детищем лесов и полей к чёрной “волге”. Через десять минут мы были уже в гостинице. Формальности регистрации заняли буквально две-три минуты, и, поднявшись на лифте, я вошла в свой 509-й номер, расположенный на пятом этаже. Затем душ. Чашечка чёрного кофе, которую Нина заботливо принесла мне наверх. Десять минут неподвижного отдыха на спине с высоко поднятыми ногами, и опять в ванную, на сей раз – грим. Я люблю гримироваться сама. Гримёрам остаётся только нанести мне на лицо тон и надеть парик.
Пока я, подавляя озноб и усталость, тщательно разбирала слипающиеся от туши ресницы, Нина обстоятельно рассказывала о последних новостях.
Ну вот и хорошо! Глаза подведены. Я слегка откинулась от зеркала, чуть-чуть прищурилась, и в ответ хищно сверкнули зелёные глаза Эллочки-людоедки. Теперь костюмеры, парик и, наконец, съёмочная площадка.
Съёмочная группа встретила меня очень тепло. Подошли Гайдай, Сергей Сергеевич Полуянов – оператор, ребята-осветители, гримёры – одним словом, весь наш дружный киношный народ. Спрашивали о здоровье, о настроении. Тут же освободили место в тени. Костюмеры заботливо сняли с моих ног узкие лодочки, в которых мне предстояло через пятнадцать минут сниматься, и поменяли их на лёгкие золотые босоножки, предусмотрительно взятые с собой из Москвы.
Потом подошли Киса с Остапом. Арчил был холоден, но любезен».
– Холоден, но любезен, – машинально повторила она и задумалась…
Зима 1970 года выдалась в Москве на редкость суровая. Смеркалось. На мёрзлые сугробы за окном ложился ранний озябший сумрак. В доме было тепло и уютно. Неожиданно зазвонил телефон. Она нехотя отложила томик рассказов Чехова, ловко спрыгнула с дивана и подбежала к телефону.
– Вам звонят с «Мосфильма». Будьте любезны, Наташу, – послышался в трубке знакомый голос ассистентки Нины.