Не в счет
Шрифт:
— Гарин, я тебя люблю, — я сказала севшим голосом.
Охрипшим.
Я прошелестела едва слышно, вот только он услышал. И руки на моей спине сильнее сжал, сдавил до боли, от которой живой я себя почувствовала.
А ещё… холодной.
Промерзшей до костей.
И дрожащих пальцев, которыми расстегнуть рубашку Гарина я попыталась. Она же не поддалась, а потому дёргать, срывая пуговицы, пришлось. И думать о происходящем я не собиралась, я только хотела Гарина, здесь и сейчас.
Он был горячим.
Он был моим костром,
— Что ты…
Губы у него тоже были иррационально горячими.
Требовательными.
— … чокнутая…
А водой… в его руках водой, способной стать какой угодной, я всё одно себя чувствовала. Он же держал, трогал без привычной осторожности и нежности, неторопливости. Он крутил, как хотел, как раньше ещё не было. Не горел ни разу в глазах Гарина такой огонь, от которого костры пещерных людей мне виделись.
Это ведь у них, в их время, было нормально принадлежать, присваивать женщину по праву сильнейшего и своей называть.
У нас же цивилизация.
Двадцать первый век, о котором Гарин, пожалуй, забыл. Растерял всю цивилизованность вместе с одеждой по всей машине. И отпускать, отодвинуться даже на миллиметр он не давал, удерживал, оставляя сидеть на себе.
И на спине, по позвоночнику, спираль лениво вычерчивал.
— Мы завтра заболеем.
— Может, ещё обойдется, — я возразила без особой уверенности.
Скорей, надежды ради.
На следующей неделе начиналась госпиталка, а потому болеть было точно нельзя. Но подумать об этом следовало раньше, до того как под дождем я торчать осталась.
И вообще…
— Нет, Алин, — Гарин усмехнулся как-то вот так, что верхом приличий всё сейчас произошедшее мне показалось, — мы с тобой завтра болеем. И послезавтра тоже. Я тебя в Энск верну только в понедельник.
— А…
— Дача, — мне подсказали предвкушающе и на грудь, сжимая и рисуя круги, руки сместили, — родительская. Отец там такой банный комплекс себе выстроил… Там никто не найдет и… не помещает.
О, да…
Сосновый бор, озеро и много километров от трассы. И до ближайшей деревни, по рассказам Маруси, километров десять пилить было надо. Дачу по этой причине сестра Гарина крепко недолюбливала, а его родители ещё в те выходные улетели к Ваське.
— Тогда… поехали?
Я предложила.
Или попросила жалобно, когда дышать и говорить вновь дали. Спустились, напоминая оголодавшего вампира, к шеи, но… голову, хватаясь за плечи, я в противовес своим же словам запрокинула.
— Угу…
— Савка!
— М-м-м?
— Мы отсюда никогда не уедем, если ты ещё раз поцелуешь, — я угрожала неубедительно.
На оставшихся от разума и здравого смысла угольках, что о правилах приличия, слабо тлея, наконец напомнили.
Или
— Дай свою запасную спасательную рубашку и салфетки.
— Не-а, — свою рубашку, нашарив на полке упаковку, мне протянули, не дали остального, — мне нравится, что ты пахнешь мной.
— Гарин, это дикость.
— Ты вообще будишь во мне несвойственные обычно желания, мысли и эмоции…
— Ужас!
— И его временами тоже, — это он признал невозмутимо.
Насмешливо.
Перевернул нас за миг невообразимым образом, чтобы сверху нависнуть и, дунув в лицо, ещё улыбаясь, но уже серьёзно спросить:
— Так ты выйдешь за меня замуж?
— Да…
Я не сомневалась.
В тот момент, соглашаясь без раздумий, я была уверена в своём ответе, в своём решении. Я люблю Гарина. Я хочу выйти за него замуж. Я хочу, как бы банально оно не звучало, прожить с ним жизнь.
Я сказала, позвонив, об этом маме и Женьке.
Ивницкой.
Последней я рассказала лично и в понедельник, когда за салатами и булками во время перерыва мы в очереди стояли. Я огорошила её новостями, от которых уже купленным в автомате кофе она едва не подавилась.
— Замуж? — просипела, откашливаясь и таращась округлившимися глазами, Полина Васильевна на весь больничный буфет. — За Гарина?
— А что, есть другие варианты?
Бровь я заломила картинно.
Поинтересовалась таким тоном, что Ивницкая, дёрнув углом рта, других вариантов не нашла, помотала отрицательно головой.
Не было никаких иных вариантов.
— Это же ка-а-ак… — она, переставая сверлить изучающим взглядом, протянула с деланным восхищением, — вы в выходные-то болели, если ты прям взамуж согласилась! Калинина, да у меня теперь у слова «болеть» прям новое значение появилось!
— Отвянь, — огрызнулась я вяло.
Порядки ради.
Делиться выходными, что стали такими памятными, я не собиралась, пусть Полька и изнывала от любопытства. И вытащить хоть какие-то подробности, упражняясь в остроумии о том, что у меня теперь болит, она пыталась, но…
…эти дни и ночи были только мои и Гарина.
Как и вечера.
Тёмные дождливые вечера разгулявшейся осени, когда на трескучие поленья в горящем камине мы смотрели, разговаривали о чём-то и важном, и бессмысленном. И шерстяные носки, веселя и забавляя, на меня в первый вечер заботливо натянули, стянули всё остальное. И дрова в баню, не обращая внимания на ворчание, я таскать помогала, сидела после на столе и наблюдала, как огонь он разводит, замачивает веники…
…и вообще…
В этих воспоминаниях, в этих днях не было ничего-то необычного, чего-то тайного или смущающего. Где, в конце концов, мы и смущение? Но… я не хотела ничего рассказывать даже Польке, с которой делиться всем у нас было заведено. И она мне рассказывала всегда и всё, а я — ей, только вот не сегодня.