Не введи во искушение
Шрифт:
Шандыбе с вёшенцами достался хвостовой вагон.
— Братцы, — заметил Сёмка Стрыгин, — хучь бы не потеряли нас дорогой.
— Ничего, подберут! — ответили весело.
Вдоль состава, постукивая молоточком по колёсам, шагал осмотрщик, открывал крышки букс, оглядывал смазку.
Шандыба, стоя у распахнутых дверей вагона, спросил:
— А скажи, господин хороший, до самого Замостья нас повезут?
Осмотрщик оставил вопрос без ответа. Сёмка Стрыгин полюбопытствовал:
— Скоро
— Когда время подойдёт, так и поедешь.
— Суровый ты человек, господин хороший, — заметил Шандыба.
Весь день казаки томились в теплушках. Только в полночь эшелону дали отправление.
Когда все уже спали, поезд сипло засвистал и медленно двинулся. Четверо суток, с долгими остановками на узловых станциях состав тащился до границ царства Польского. Днём казаки, толкаясь у распахнутых дверей вагонов, разглядывали сёла и деревеньки, городки и местечки и удивлялись:
— Глянь-кось, до чего велика земля расейская!
— И повсюду люд живёт!
— А хатки-то, хатки. И земля, братцы, не наша Донщина. Звона озимая чахлая, ровно чахоточная, одни остяки стоят.
— Оттого мужики на Дон и едут. Им бы власть, они нашу землю меж собой поделили бы, — переговаривались казаки. — Пущай попробуют, враз руки поотрубаем!
— Дон наш батюшка — вольный только для казаков, и земля наша паевая, мы за неё службу несём.
Сёмка Стрыгин Шандыбу слегка плечом толкнул:
— Слышь, Ванька, слух есть, ты на Варьку поглядываешь.
Парни засмеялись. Кто-то озорно выкрикнул:
— Варькин папаша ему женилку-то вырвет.
Иван поднёс кулак к Сёмкину носу:
— Ты это брось, ино твой собачий язык укорочу.
Не миновать бы драке, да кто-то воскликнул:
— Дивись, вон ветряк на бугре! Прямо как у нас на хуторе.
Мельница-ветрянка работала, медленно вращались огромные крылья, рядом с лобастым курганом мужики с телег мешки с зерном сгружали.
— Эх, братцы, — сказал рыжий казачок, — любил «первый осенний помол. Бывало, с ночи очередь занимали. На привозе нередко с иногородними схватывались: никто никому спуску не давал.
— И у нас на хуторе такой ветряк стоит.
— В наших Вёшках вальцовка. Какой хошь помол делали, а уж крупчатку на пироги лучше нашей мельницы, считай, по всему Дону не мололи.
Солнце на заход спустилось, приблизились сумерки. Шандыба шинель на нарах раскинул…
— Спать, односумы. Чую, завтра на месте будем.
— Да уж скорей бы, какой-никакой горячей баланды похлебать.
Казачки улеглись, захрапели. Бодрствовали только дневальные, вглядывались в темень, негромко переговаривались:
— Как бы
— Вечером заря горела.
— К непогоде. В дождь выгружаться одна морока.
— Может, минует.
Паровоз натужно пыхтел, выбрасывая клубы сизого дыма.
— Эк раскочегарил!
— Зловредные энти людишки, машинисты паровозные из депо. Отец сказывал, первые бунтовщики в пятом году были.
— Смутьянов нагайкой поучить не грех...
— Да, не мешает в науку плёткой побаловать, ума вогнать.
Дневальный скрутил цыгарку, затянулся.
— Угости-ка, Никола, табачком.
— А свой-то придерживаешь?
— В сумке, а она на нарах. Не хочу ребят тревожить.
Никола протянул кисет.
— У меня махра деручая. Не сыпь много, щепотки хватит.
— Да я чуть-чуть и возьму. Махра у тебя духмяная, что есть, то есть.
— Дед самолично лист режет, а чего ещё добавляет, не говорит.
— Я твоего деда знаю, у него баштан. Кавуны добрые, на пуд вытягивали. Хлопцами, случалось, забирались к нему, а он учует — палит из дробовика солью. Не доведи бог попадёт, тогда и кавуну не рад.
— Тебе перепадало?
— Случалось.
— Дед соль крупную заряжал.
Где-то блеснула молния. Заурчал гром.
— Гляди, Никола, дождь не за горой.
Первые капли застучали по крыше вагона. Вскоре дождь разошёлся, повис стеной.
— Давай дверь задвинем, а то в вагон забивает.
Во Владимир-Волынский эшелон прибыл утром. Дождь хоть и прекратился, но грязь и хлябь кругом несусветная, на дорогах, на привокзальном базарчике. Намокшие тополя с обвисшей, ещё не опавшей листвой, промокшая водокачка красного кирпича, пакгауз под потемневшей черепицей. Стаи воронья кружились с карканьем. От всего этого на душе Шандыбы сделалось грустно, хоть волком вой. Так ему захотелось домой, на свой хутор, где жизнь устоялась и всё было обыденно. Теперь даже тяжёлые полевые работы казались праздником.
А по эшелону перекатываются команды:
— Выводи коней!.. Седловка!.. Построение!..
Топот застоявшихся коней по трапам, окрики, брань. От базарчика, весело переговариваясь, брели несколько казаков. За ними шлёпал по лужам старый еврей, прося деньги:
— Пан казак, пане казаки, прошу гроши за курку!
Один из казаков оглянулся, погрозил кулаком:
— Ах ты, собачий сын пейсатый, да где ты видывал, чтобы за курку казак гроши платил? Ты приезжай ко мне на Дон, я тебе не одну курку дам.