Не взывай к справедливости Господа
Шрифт:
Кирилл, не обращая внимания на командира, на ватных ногах вышел из этого гадюшника, где прошло целых два года его невозвратной юности, такой доверчивой, и такой жёсткой, если не сказать жестокой.
Кого винить, коли сам подталкивал свою судьбу на край, за которым уже пропасть?
В кабине было тепло и уютно, как бывало в детстве возле жарко натопленной печи, где стоял обеденный стол и где он учил уроки, хоть без прилежания, но всегда на хорошую отметку. Троек по успеваемости у него почти не было.
4
Кое-как,
Это он когда-то дарил ей «на вечную память» свою школьную, мальчишескую фотографию. Других у него не было. Дина ещё посмеялась над его стриженой под «ноль» головой, круглой, как спелый одуванчик.
Строчкой выпавшей из забытого стихотворения он и решил отметиться на той карточке. Вроде оригинально и с намёком на продолжение встреч.
И фотография, и сложенная в четверть тетрадочного листа бумага ещё хранили запах её духов. Невероятно! Так пахли её руки, её одежда и она сама.
Память, память… Человека нет, а запах будораживший желание, остался, как остаётся от полдневного солнца тепло запечатанное в камне. Ещё долго в ночи будет греть он пугливой ящерке мягкое брюшко, в котором угнездилась новая жизнь.
«И жалею, и зову, и плачу…» – так начинается письмо из ниоткуда, где навсегда осыпалось время сухим песком в ладонь Господа.
Только бумага оставила тонкий след на своём линованном в клеточку листе.
Запавший след от шарикового стержня был такой, что на обратной стороне выступили чернильные борозды.
Было видно, что писавший послание сильно волновался или был в таком отчаянии, что рука непроизвольно так давила на стержень, словно хотела навсегда утвердить душившие человека чувства.
«Ты прочитаешь и порвёшь, а мне никогда не порвать с тем, что нас связывало, – так писала Дина. – Я тебя ни в чём не виню. Но от тебя осталась малая частица, которая день ото дня разрастается во мне, заполняя всю мою сущность. Я беременна. Прости меня, но мне жить в реальном времени, сегодня и сейчас. Ты – мальчик! А мне нужен мужик, умеющий зарабатывать на жизнь, чтобы дать жить мне и твоему ребёнку. Я виновата только перед своей совестью и перед Фёдором. Он ничего не знает, и это заставило меня пойти на тот роковой поступок, возврата после которого уже не может быть. Живи свободно и не мучайся совестью. Желаю тебе всяческого счастья на твоей дороге! Не вспоминай меня. Я – тварь!» – так заканчивалось письмо – коротко и ёмко.
Кирилл непроизвольно сжал кулаки, сминая жалкий клочок бумаги, вместивший целую жизнь.
Матрена-сука! Это она всё обдумала, всё устроила, всё обговорила. Ах ты, блядь такая!
Дверь в общежитие, как заклинило. Рванул на себя – в руках осталась металлическая скоба от ручки. Со злости ударил солдатским сапогом в дощатое полотнище, дверь неожиданно распахнулась во всю створку.
Ошарашено остановился на пороге.
Забыл в горячке, в какую
Матрёна, выскочившая из-за стола, хотела было нырнуть в подсобку, но короткий удар в печень переломил Кирилла пополам.
Он так и остался на полдороги к столу, где сидели уже подмякшие от выпитого девицы.
Старшина срочной службы оказался проворнее Матрёны и вовремя упредил своего бойца от необдуманного поступка.
– Боец, расслабься! – старшина, заботливо обняв за плечи, разогнул Кирилла и усадил его за стол. – На, выпей, пока мы добрые! – и протянул незадачливому «бойцу» гранёный стакан с остатками пиршества на самом донышке.
Кирилл выплеснул содержимое в лицо Матрёне:
– Пей, сука!
– Боец, извинись перед женщиной! – старшина, тот, у которого был намётанный удар, прихватив в охапку гимнастёрку «бойца» приподнял Кирилла над столом. – В морковь хлебальник сделаю! Извинись!
– Товарищ военный, это же Кирюша! Отпусти его, я Вас умоляю! – Матрена отпихнула старшину в сторону. – Кирюша, прости старую дуру! Дорога в ад добром мостится. Куда бы она с мальцом делась? Нищету разводить? А Федор и не узнал бы никогда, кабы она сама не призналась. Вот видишь как всё…
Кирилл сидел за столом обмякший, уперев взгляд в пустой стакан.
– Я бы вас чайком побалова, да сахарок кончился. Лера, – потрогала она за плечо одну очень уж внимательную к сверхсрочнику девицу. – Лера, принеси коробку конфет, которые тебе вчера Вовка Шмырёв подарил. Принеси, ребят угостишь!
Матрёна всегда была щедрой за чужой счёт.
– А мы сладкое не едим! Зубы болят! – потянулся над столом, хрустя суставами, старшина-сверхсрочник. – Лерок, один момент! Подвинься! – старшина, громоздкий, как шкаф, вышел из-за стола, потоптался, разминая ноги, и направился к двери. – Я, щас!
«Лерок» рванулась, было за ним, но Матрёна попридержала её за плечо:
– Не спеши! Горяча больно!
Через минуту старшина появился в дверях, держа под мышкой, как порося, мешок с сахаром:
– А вот и мы! Невзначай – пришли на чай! Принимай Матрена! За два пузыря отдадим! – старшина бухнул на стол мешок так, что нитки на прострочке шва лопнули, и сахар белым ручьём стал стекать прямо на заплеванный и давно не мытый пол.
– Ах, ты – беда какая! – Матрена, ухватив за концы мешок, ловко поставила его «на попа». – Чтоб добру – да пропасть! А литром здесь разве обойдешься, кабы деньги были?..
– Ну, тогда я обратно отнесу! – Старшина хотел было подхватить из её рук мешок, как та сразу спохватилась:
– Где-то у меня заначка хоронилась. Не спеши, начальник! Какой ты резвый! Я – враз! – Матрёна быстро, пока старшина не раздумал, обняв пузатый мешок, попыталась сволочь его со стола. Но груз для неё оказался непосильным. Она сама чуть не повалилась вместе с мешком на землю. – Так под ним и родить можно! – обессиленная плюхнулась на стул.
– Ну, это тебе не грозит! – съязвил Кирилл, хватая мешок за концы. Куда нести?