Не забывай меня, любимый!
Шрифт:
Митька прислушался к завываниям жены; с облегчением убедился, что она, кажется, даже по-настоящему плачет. Равнодушно подумал: «Золото, а не цыганка», опустился на перину, ещё хранящую тепло Юлькиного тела, осторожно, чтобы не потревожить плечо, перевернулся на спину. И заснул под отчаянную брань и рыдания, доносящиеся с тёмного двора.
– Дина, дай свою рубашку, – велел Сенька.
Они вдвоём стояли посреди двора, а вокруг столпились цыгане – весь табор, вся слобода. Двор оказался забит народом, из-за забора высовывались головы тех, кто не поместился внутри, дети путались под ногами у взрослых,
Дина пряталась за спиной Сеньки – бледная, со страшными багровыми синяками на лице, в затянутой под самым горлом Сенькиной шинели, из-под которой свешивался полуоторванный подол юбки. У парня за ночь тоже раздулась ссадина на скуле, оставленная Мардо во время ночной драки. Пять минут назад они подошли к запертым воротам дома, и Сенька, обернувшись к Дине, в который раз повторил: «Главное – держись, девочка. Голоси, плачь, меня кляни – что хочешь, но держись. Час покричат, угомонятся, и – считай, отмучилась ты».
Дина молча, не глядя на него, кивала. И сейчас она стояла у парня за спиной, сжимая в руках скомканный, грязный лоскут с высохшим коричневым пятном – свою последнюю защиту. Сенька взял рубашку из её рук.
– Смотрите все. Динка честной была. Я её взял этой ночью, она мне жена теперь.
Во дворе стояла тишина. Мёртвая тишина. Сенька смотрел поверх голов цыган в чистое, ещё чуть голубеющее утреннее небо, ждал взрыва проклятий, слёз, воплей. Он знал, что у самого дома, у крыльца, стоит его семья: дед, бабка, братья и сёстры, тётки с дядьками. Посмотреть в ту сторону Сенька не мог.
– Девочка моя!.. – послышался вдруг срывающийся голос Дарьи. – Девочка моя, как же так?! Диночка моя?! Господи, разбуди меня! Господи, дай помереть…
– Мама!.. – всхлипнула Дина, кинулась к матери, и Дарья прижала её к себе, захлёбываясь в слезах. Шинель поползла с плеч девушки на землю, и Дарья поспешно натянула её обратно на дочь.
– Мама, я не хотела… Прости меня, ради бога, я не хотела…
– Девочка моя бедная… Да как же это, да что же это сделалось… Озверели люди, и цыгане озверели… Да будь ты проклят, выродок!!! – взвыла наконец Дарья, и от стремительного плевка в лицо Сенька не успел отвернуться. – Чтоб кишки твои вонючие наружу вылезли, чтоб ты в канаве сдох! Да как же ты… как руки-то поднялись?! Она же сестра тебе, двоюродная сестра, сукин сын, чтоб твои мать и отец в аду на сковородках до конца света мучились!!!
– Брата родного проклинаешь, тётя Даша, – хрипло сказал Сенька. – Не нужно. Отец с матерью ни при чём.
– Он ещё гавкает! Он ещё гавкает!!! Он ещё рот открывает, ирод, да я же тебя сейчас… – Дарья кинулась на него с протянутыми руками, Сенька как можно осторожнее перехватил их. И держал рвущуюся к нему тётку до тех пор, пока не подоспели цыгане.
Рыдающую взахлёб Дарью женщины отвели к крыльцу, усадили, принесли воды, начали тихо уговаривать. Сенька знал, что ей говорят: что дела не поправишь, что Дина уже не девка, что она, хочешь не хочешь, жена этому выродку, и что какая теперь разница – силой или добром её взяли замуж… Несколько немолодых цыганок увлекли в дом едва держащуюся на ногах Дину, утешая и успокаивая её, и парень облегчённо вздохнул про себя: Динка вытерпела, стало быть, самое страшное – позади. Теперь он остался один и, перекрестившись в мыслях, готовился принимать проклятья всего табора. «Ненадолго… Ничего, потерпишь. Час, другой… Не до ночи же им орать, устанут. Зато потом – всё. И Динке – всё. Никто ничего
Внезапно он заметил, что все цыгане смотрят не на него, а совсем в другую сторону, на что-то, происходящее возле самого дома, у крыльца. Сенька тоже повернулся туда – и увидел деда Илью и деда Митро. Они стояли возле крыльца, глядя друг на друга так, что гомонящие вокруг цыгане смолкли один за другим, а кое-кто даже украдкой перекрестился. И Сенька тоже невольно сделал шаг туда.
– Да что же это такое… – тихо произнёс Митро, в упор глядя на Илью узкими чёрными глазами. – Что ж это, люди добрые, творится… Да что же это вы, смолякоскирэ, – на всю мою жизнь проклятье?! А?! Илья! Смоляко! Сукин ты сын! Когда это кончится, спрашиваю?! Когда ты и твои выблядки в мою семью лазить перестанете? Нам от вас одна беда, столько лет – одна беда!
– Да где тебе беда, холера?! – рявкнул Илья так, что зазвенели стёкла в доме. – Мне что, до конца дней своих тебе долги выплачивать?! Двадцать лет прошло, уймёшься, может, наконец, старый чёрт?!
– И что с того, что двадцать?! Хоть сто! Хоть триста!!! Что твой внук устроил?! Что, я тебя спрашиваю, он мне с девочкой сотворил?! Кто в нашем роду так делал, кто?! Девку в жёны с мешком на голове взять – это только твои могут! Смолякоскирэ! Конокрады треклятые! Все вы, все до одного такие! Ты, сволочь, начал и детям передал! Выродок!
– Язык вырву, паскуда… – тихо пообещал Илья.
Рука его дёрнулась к заткнутому за голенище кнуту. Кнут Митро торчал из-за пояса, и тот выхватил его с молодой проворностью. Было очевидно, что деды сейчас сцепятся всерьёз, и цыгане, переглянувшись, со всех ног кинулись к ним. Тут же двор взорвался криками, воплями, испуганным визгом цыганок, но всё заглушала громоподобная ругань стариков, без всякой почтительности растащенных в стороны, но продолжающих бешено рваться друг к другу.
– Всё из-за тебя! Все мои несчастья из-за тебя, собачий сын! – в голос орал Митро. – Сестру увёл! Дочь увёл, всю семью опозорить не побоялся! Другую дочь от законного мужа забрал, под своего выблядка подсунул! С внучкой теперь этот твой анчихрист что сделал?! Что он с ней сделал, на ней же места живого нет! Спользовался, что отца её убили, – так я, слава богу, жив ещё! Думаешь, я до него не доберусь?! Думаешь, не доберусь?! Убью! Своими руками!
– Убивай!!! – кричал в ответ Илья, которого едва сдерживали четверо человек. – Убивай, на здоровье, вон он стоит! И меня вместе с ним! Может, угомонишься тогда наконец! Подохнешь спокойно! Как ты мне надоел, морэ, ты бы знал, и за что только Варька моя…
– Ну, давай, давай, открой рот! И про сестру свою тоже скажи, я тогда тебя вперёд твоего поганца прихлопну! Со спокойной совестью! Да ты хоть бы к седой бороде себе стыд на базаре выменял! Чтоб ты под забором без попа сдох, сукин сын, проклятье на всю мою жизнь!
Растерявшиеся цыгане не знали, что и делать: то ли, не доводя до смертного греха, растаскивать взбесившихся стариков на разные концы улицы и держать, покуда не уймутся… то ли помедлить и услышать наконец собственными ушами, из-за чего столько лет не могут спокойно смотреть друг на друга дед Арапо и дед Смоляко. Испуганно, тревожно гомонили женщины; сквозь их пёструю толпу торопливо проталкивалась Настя.
– Да пропустите же! Встали, вороны, рты пооткрывали, обра-адовались… – Она оказалась наконец рядом с цыганами и с силой толкнула в грудь сначала Илью, а затем – брата.