Не жалею, не зову, не плачу...

Щеголихин Иван Павлович

в институте, был общественником, старостой, заправилой. Так не пора ли тебе в

новой среде стать отличным лагерником, классным хмырём на восторг всем? Не

дано. Воспитание не позволяет, я крестьянский сын, чуть что – в угол, и не просто

так, а на колени. Того нельзя, другого не смей, то стыдно, другое позорно. В школе я

был окружён стеной лозунгов и цитат. Жизнь нам даётся один раз, и надо прожить

её так, чтобы не было мучительно больно за свои

поступки и слова. Я стремился

только так жить, и уверен был, что у меня получается. Но вот Суханова, старая

большевичка, увидела меня совсем другим. Расскажу как-нибудь потом, найду

момент, а пока – всё, чем она клеймила меня, подтверждается фактами. Я был глуп

и туп, не верил, что это она меня в Сибирь отправила. Думал, всё по моей воле

случилось, я сам напросился на арест и суд, такова судьба моя, – чушь. Она всё

сделала, и очень легко – депутат Верховного Совета Казахской ССР, большевичка с

1919 года, сражалась в отрядах ЧОНа, громила басмачей, кулаков, всякую нечисть,

громила-громила, только хотела передохнуть, а тут и я появился. «Путаясь в соплях,

вошёл мальчик».

Что мне делать сейчас, кто скажет? Хорошо было ходить на общие. Киркой

помахал, тачку покатал, баланды поел – и в лагерь, поужинал – и спать. Не мытарит

тебя никто и ничто, от усталости в душе пусто, хоть шаром покати. Зека спит, срок

идёт, и нет никаких проблем. А пока зека не спят, надо зайти к Феферу в колонну,

где 58-я.

5

Александр Семёнович сидел уже второй срок. Сначала его судили вместе с

маршалами и комбригами, хотя он был не военным, а молодым учёным-

металлургом. Лагерь его не исправил, в войну Феферу добавили ещё десять (за

отзыв о нашем отступлении до Волги). Сейчас он заправлял лабораторией на БОФе

и жил во второй колонне в отдельной кабинке со Спиваковым, инженером из

Москвы. Захожу, у них жарко, душно, хотя форточка настежь, печка общая с

бараком. Сидят в нижних рубахах, как в бане, и играют в шахматы, причём оба с

повязкой на левом глазу. – «Женя, салют, где ты пропадаешь! – закричал Фефер. –

Сядь, пожалуйста, проиграй этому чудаку партию, Богом прошу!» – Александр

Семёнович снял повязку из полотенца обеими руками, как снимают шлем

фехтовальщики.

Спиваков кривой, на глазу у него чёрный лепесток на шнурке, вид как у

адмирала Нельсона. В зависимости от настроения он говорил, что глаз выбили на

следствии, в другом случае – на войне, в третьем – он сам выбил глаз следователю,

о чём известно всей Лубянке, не такой он слабак, чтобы какие-то церберы

лишали

его органа зрения. Внешне он сморчок сморчком, но действительно злой, такому уж

если выбивать, так сразу оба глаза. Он филолог-литературовед, но выдаёт себя за

инженера-нормировщика, и у него получается. В тюремной камере он всех

обыгрывал в шахматы, но Феферу, как правило, проигрывал, пока не нашёл

причину – одним глазом нельзя сразу окинуть взором всю ситуацию но доске,

поэтому партнёр должен занять равное положение. Фефер вынужден был всякий раз

надевать повязку, но Спивакову это не помогало, и он злился вдвойне, находя новые

и новые причины своего поражения: «Ты нажрался чесноку, жидовская морда! –

кричал он на Фефера. – Не дыши на меня, я вынужден задницей смотреть на

фигуры». Если Фефер отказывался играть, Спиваков изводил его, канючил, мог

заплакать. Шахматами он отгораживался от печальной действительности, забывал

про лагерь, про свои двенадцать лет впереди. Когда я увидел, как два циклопа сидят

лоб в лоб за шахматами, я воспрянул духом – смотри, вот люди, вынесли куда

больше твоего, однако сидят и играют. «Я таких гроссмейстеров, как Фефер, видал

в белых тапочках, – сказал Спиваков. – Если играть на интерес, я его без штанов

оставлю, век свободы не видать!» – «Старый ты сифилитик, мне прислали «Огонёк»

за два месяца, «Литературку», дай возможность почитать прессу». – «Читай вслух,

пидарас! – приказал Спиваков. – И выговаривай букву «рэ».

Такая у них любовь. Добавить чего-нибудь к россыпям лагерного глумления

мне было нечего, я достал носовой платок, молча перевязал один глаз и сделал ход

Е-2 – Е-4. Фефер пересел на свой топчан, зашуршал газетами и запел: «Приморили,

падлы, примори-и-ли…» Спиваков хоть и блажил, но за доской следил зорко, а я не

мог сосредоточиться и начал быстро проигрывать. Тем не менее, он начал меня

хвалить гекзаметром: – «О, юноша бодрый и жизнью вполне довольный, у вас

стратегическое мышление, вы думаете вперёд ходов на десять, верно я говорю?» –

Чем больше я давал зевака, тем выше ставил он мои способности.

«Если будет что-нибудь про Казахстан, – попросил я, – не пропустите,

Александр Семёнович». – «У них там единственное приличное место, – Карлаг», –

сказал Спиваков и срубил у меня фигуру.

Фефер начал политинформацию: «Назым Хикмет вернулся из Болгарии, где

видел портреты Сталина на каждой стене, слова Сталина в каждой книге, любовь к