Не жалею, не зову, не плачу...

Щеголихин Иван Павлович

отлично, не порезал пальцы и не ввёл себе вирус гидрофобии.

Был в лагере терапевтом, начал работать хирургом, почему бы не овладеть

ремеслом прозектора?

На вскрытие пожаловал Комсомолец, молодой кум из новеньких, блондин,

спортсмен, на кителе комсомольский значок, фамилия Стасулевич. Он прибыл к нам

после милицейской школы и с первых дней начал шустро проявлять себя, гонялся

по лагерю за отказчиками, остановит, возьмёт за пуговицу и начинает

воспитывать,

где твоя сознательность? С ходу ему прилепили кличку. Как-то пришёл к нам в

больницу и сказал примечательную фразу: лишение свободы способно не только

исправлять осуждённого, но и развивать антиобщественные черты его личности.

Зачатки такие у меня всегда были. А в общем, Стасулевич не лютый, вполне

симпатичный, и фамилия не плебейская, удивительно даже, как его приняли в

милицию.

Пошли в морг. Пульников начал меня перед Комсомольцем нахваливать –

оставляю вам своего достойного ученика, у него твёрдая рука, зоркий глаз, он

грамотный врач, вы не смотрите на его формуляр, он уже перешёл на пятый курс,

когда его забрали. Начал я с черепа, как положено, хотя мы головы не касались, но

так надо. Делаю круговой распил. Твёрдая, надо сказать, черепная кость, пила идёт

как по железу или саксаулу сухому-пресухому. Над бровями, над ушами, через

затылок делаю аккуратную шапочку, чтобы не повредить мозговые оболочки.

Вставил в распил расширитель и дёргаю – не так-то просто, кое-как оторвал

крышку с хрустом, не успел поймать, и она покатилась по полу, брякая, как черепок

разбитого кувшина – вот тебе первый промах, не мастер. Комсомолец пишет.

Пойдём дальше. Провожу широким ножом от подбородка до лобка, вспарываю

внутренности. Подробности лучше опустить. Печень в норме, селезёнка в норме,

посмотрим, что так с почками. Перед трупом нет той растерянности, как перед

живым, когда видишь кровь, слышишь, как бьётся сердце, ткани пульсируют, жизнь

трепещет в твоих руках. В морге уже ничего не пульсирует, можешь, не спеша всё

рассмотреть. Справа почки не оказалось. Ищу-ищу – нет почки. Либо врождённая

аномалия, либо я по неопытности не туда полез. Обшмонал все внутренности, –

даже следа никакого. Это же позор, не могу найти почку. А хирург меня так

нахваливал.

«Что там у вас?» – Комсомолец переминается с ноги на ногу. Холодно в

морге, карандаш у него в варежке, а мои руки только в резиновых перчатках, но мне

не холодно, у меня цыганский пот на лбу. Диктую: «Правая почка отсутствует».

Комсомолец пишет, и я вижу, как пригнулся к столу и застыл Пульников – он уже

обо всём

догадался. Ищу левую почку, нахожу сосудистую культю, я её

собственноручно вчера перевязывал, убеждаюсь – левой почки нет. Культя есть,

надёжная, наша, операционная, ни один шовчик не разошёлся, ни один узел не

развязался, я буду отличным хирургом, но! Большое «но».

Комсомолец замёрз, зубы клацают, ждёт, ну что так у вас ещё? «Левая почка

отсутствует», – говорю я и соображаю: Мулярчик этого бы не сказал. «Левая почка

отсутствует, – повторил за мной Комсомолец. – Разве так бывает?»

Молча вскрываю мочевой пузырь, вместо трёх отверстий вижу два и

соображаю, у парня была врождённая аномалия, он родился с одной, удвоенной

почкой. «Сколько у человека почек?» – спросил Стасулевич. Хирург уже поднялся

на цыпочки, бледный, старый, лицо как из теста. Ему оставалось уже тридцать семь

дней. «Подними брюшину, вон ту часть! – скомандовал он. – Отверни тонкий

кишечник! Не умеешь вскрывать, а берёшься!»

Я стою, соображаю, как вывернуться, а он на меня все шары валит. У меня

руки задрожали от бешенства. «Мы удалили почку! – заорал я – Единственную!»

Пульников завизжал: «Ты думай, что говоришь! – Он студент, понимаете? У него

диплома нет!» – «Есть предложение успокоиться, – сказал Стасулевич весело. –

Сколько почек у человека, зека Щеголихин?» – «Понимаете, гражданин начальник,

здесь врождённая патология. Бывают случаи. В Берлинском музее есть телёнок с

двумя головами». – Я с трудом говорил, я психанул удивительно быстро, будто

полыхнула искра по бензину. Я был недоношенный врач, но я хорошо помнил

анатомию. Вериго, например, тоже окончил четыре курса, их так и называли тогда,

зауряд-врач, вручили диплом, нацепили шпалу в петлицу – и на фронт.

«Хирург допустил ошибку?» – голос Комсомольца суровый. Обращается он ко

мне. Сейчас я прозектор, ставлю окончательный диагноз, выношу приговор

лечащему врачу. У меня уже псих прошёл, я начал вдумчиво излагать то, что нас

могло спасти. Больной погибал от застоя крови в портальном круге. Нам его

доставили в стационар еле живого. Мы срочно взяли его на операцию по

жизненным показаниям. Он уже был не жилец, – я перескакивал с латинской

терминологии на житейские понятия.

«Всё подробно записано в истории болезни», – перебил меня Пульников.

«А если бы не удалили?» – резонный вопрос. Комсомолец спрашивал только

меня, хирурга он совсем не слушал, будто поставил на нём крест. – «Он бы всё