Не знаю, не помню
Шрифт:
Часто путешествуем. Куда-то ведь надо тратить эти деньги. Наш холодильник усыпан магнитками, привезенными из разных стран.
В душе я ненавижу этот холодильник, ненавижу эту жизнь. Мысленно я беру широкий нож для разделки мяса и смахиваю им все эти магнитки. Вверх, вниз, вправо, влево. Я разбиваю их на мелкие осколки. Замок Иф в Марселе. Статую Свободы. Морскую звезду из какого-то испанского города. Голландские башмаки. И даже Девичью Башню.
Я ненавижу все эти города, ненавижу Баку. Чтобы жить дальше, мне нужно что-то
Потом я поправлю одну из магниток, вернусь в гостиную, где сидит на диване она. Я сяду в кресло, раскрою книгу, буду листать страницы, вспоминая, где остановился.
– Какое сегодня число? – спросит она.
– Двадцать пятое, – отвечу я.
– Завтра мы приглашены на день рождения.
– Помню. Хочешь, не пойдем?..
Мы едем домой, слушаем в дороге Сезарию Эвору. Я хочу сменить диск на радио, но она не разрешает. Ей нравится этот заунывный голос. Она смеется и говорит, что я ничего не понимаю.
– У тебя стало больше седых волос на висках, – говорит она.
– Пора бы, – отвечаю я.
Я проезжаю перекресток на зеленый сигнал светофора.
Как всегда, все происходит очень быстро. Вначале нас освещают яркие фары автомобиля, выскочившего из какого-то двора или проулка на встречную полосу, я поворачиваю вправо, избегая столкновения лоб в лоб, влетаю на тротуар, сношу рекламный лайтбокс и, не успев затормозить, врезаюсь левой передней частью машины в угол здания.
Сезария Эвора больше не поет.
Последнее, что я помню, это раскрывшиеся подушки безопасности.
И пронзительную боль. Это больно. Это так больно.
Когда приходишь в себя после наркоза, ты полностью дезориентирован во времени и пространстве. Ты не знаешь, сколько времени прошло, какое сейчас время суток, не знаешь, где находишься.
В тот момент я еще не знаю, что был наркоз и, собственно, операция. Я только пытаюсь раскрыть глаза и увидеть собравшихся вокруг людей. Перед глазами все плывет, чтобы разобрать лица, мне нужно зажмурить один глаз. Рядом с кроватью (я лежу на кровати, да) стоит она. Я вспоминаю аварию, ту жуткую боль. Вижу, что с ней все в порядке. Самое главное, с ней все в порядке. Подушки сработали.
Она не плачет, но глаза красные от слез. С другой стороны стоят мои родители – мама тихо плачет, отец держит ее за руку и что-то говорит. В палате еще люди, но разобрать кто я уже не могу.
Мне хочется встать и уйти из этой палаты, но сил на это никаких нет. Я только могу крутить головой. Хочется пить.
– Воды.
Спустя десять дней я буду дома.
Я буду лежать на диване, заросший щетиной, лохматый и исхудавший.
Я буду лежать на диване, укрытый пледом, а моим лучшим другом станет пульт от телевизора. Смотрим все подряд, весь эфир мой, у меня вся жизнь впереди.
Рядом будут сидеть она и мой врач. Я буду молчать, я устал что-то говорить и объяснять. Она будет рассказывать ему о моем состоянии, о том, что у меня
Потом врач уйдет, а я замечу, что она плачет. Она торопливо выйдет из комнаты. Она по-прежнему не любит, когда я вижу ее слезы.
А я буду лежать на диване. Только ноги мои болят, так болят мои ноги.
Иногда я забываюсь и после пробуждения пытаюсь подняться. У меня ничего не получается, и я падаю на пол. Я пытаюсь забраться обратно на диван, но руки все еще слабы. Я не зову ее на помощь, в ее состоянии лучше не нервничать по всяким мелочам.
Она случайно заходит в комнату и застает меня на полу. Она подбегает ко мне.
– Все в порядке, – говорю я.
Она садится на колени рядом со мной, обнимает меня.
– Все в порядке, – отвечает она.
Я глажу ее живот. Целую ее руки.
– Все будет хорошо, – говорит она.
Я повторяю ее слова, словно заклинание:
– Все будет хорошо.
Проходят месяцы, за ними годы.
Жизнь наполняется новыми звуками, ощущениями, запахами и прикосновениями.
Жизнь становится заполненной до краев. Расписанной заново, с чистого листа.
И кажется, что жизнь всегда была такой, она не могла и не может быть иной.
Без него, без нее, без них.
Проходит еще несколько лет.
За эти годы Баку становится еще более перенасыщенным – жителями, автомобилями, звуками, самой жизнью. Он по-прежнему пыльный и шумный. Я все еще люблю этот город, но в последнее время часто думаю о том, что мне трудно в нем находиться, город далекого детства разросся в бурлящий мегаполис, за которым мне трудно угнаться. Теперь уже во всех смыслах.
При первой же возможности – выходные или праздники – мы уезжаем на дачу, подальше от Баку и его жителей. Здесь в тени тутовника жизнь кажется совсем другой.
Мы очень любим дачу ранней осенью, когда уже не жарко, но еще не холодно.
Я сижу на веранде в старом шезлонге, держу в ногах раскрытый плед. Плед на самом деле совсем не нужен. Погода сегодня теплая, а во-вторых, им нечего укрывать – обе ноги я потерял в той аварии. Множественные переломы обеих голеней, компрессионный перелом конечностей, раздробление костей – там нечего было спасать.
Я сижу на веранде и смотрю в сад. Мой пятилетний сын пытается подступиться к стволу айвового дерева, куда закатился его мяч. Дерево усыпано желтеющими плодами, из-за которых ветки сильно накренились к земле. Еще полтора месяца – и будет у нас спелая айва.
Из дома выходит она. Держит на руках нашу дочку. Ей два с половиной года.
– Мы поели, а теперь наш папа расскажет нам сказку.
Она передает дочку мне. У нашей дочери мои глаза и мамины кудряшки. Эти кудряшки щекочут мне лицо.