Небеса ликуют
Шрифт:
Я захлопнул дверь и с тоской оглядел опочивальню. Все это напоминало дом Дзаконне, особенно кровать. Я сбросил перину на пол, кинул сверху плащ.
Куда ты попал, Илочечонк?
Интересно, кем хуже быть — святым или кнежем?
В Риме решили, что нашли святого. Кнежна Анна-Станислава рада, что золоченое кресло главы рода отныне не пустует.
А я буду учить арабский.
Моя племянница еще не знает, что мне не укрыться даже в Ейшишках. Найдут — Общество ничего не забывает. И не прощает. Может быть, сейчас другой перелистывает
Житие Святого Адама уже написано. Моя жизнь… Ее придется описывать самому. И самому искать дорогу — впервые за все эти годы. Я выучил гуарани за несколько месяцев, едва ли арабский будет труднее.
А потом?
Куда приведет лесная дорога?
Неярко горела лампада. Лик Черной Девы Ченстоховской утонул во тьме. Но я был спокоен. Ее рука со мной. И мне не страшно.
…Серый туман клубился, дышал сыростью, дорога исчезла, но я все равно шел, стараясь ступать тихо, словно вокруг была ночная сельва. Дальше, дальше… Уже близко, уже совсем близко.
Странно, я совсем не устал. Я мог бы идти еще долго, очень долго, даже больше, чем уже пройдено. В Промежуточном Мире, в обители ангелов, нет времени, но оно есть во мне, и сердце бьется, отсчитывая годы.
Годы? Века?
Каждый шаг труден. Груз тяжел, прижимает к земле. С каждым биением сердца Черная Книга становится все неподъемней, все тяжелей. Бумага давно истлела, распалась обложка, но Книга все равно со мной, она стала больше, в ней теперь десятки тысяч страниц.
Туман все гуще, все плотнее.
Иду.
Скоро, уже скоро. Что там, в конце? Обещание Той, что смотрела на меня с Нерушимой Стены, неотменимо, но неотменимо и слово Церкви. Я умер, но я жив, я грешен, но я святой. Что дальше?
Туман твердеет, выгибается высокими сводами, черными от давнего огня, распадается дробным стуком…
— Открывай! Открывай!
Стучат в дверь. Нет, не в дверь — в церковные врата. Они уцелели, хотя храм давно сгорел, иконостас рухнул, обратившись в кучу черных углей.
— Открывай, сволочь!
Я подхожу к вратам. Моя рука…
Сутана? Почему я в сутане? Терпеть не могу сутану!
— Ага! Вот ты где, гад! Товарищ капитан, тут поп! Спрятался, контра!
— То не поп, товарышу сержант. То ксендз.
— Один хрен.
Трое — ландскнехты в уродливой зеленой форме с короткими мушкетами на ремнях. На странных шляпах без полей — красные пентаграммы.
— Стой, где стоишь, сволочь! Руки! Подними руки! Медленно, медленно!
Я не подчиняюсь. Приклад бьет в грудь.
— Гордый, падла! Пристрелить, товарищ капитан?
— Погоди! Надо узнать, что он тут делал. Здесь, говорят, у аковцев явка [26] . Черт, всех попов еще пять лет назад выселили! Этот-то откуда?
— А
— Откуда-то вы, гражданин? Из Берестечка? Отвечайте, быстро! Что вы тут делаете?
— Да из Армии Крайовой он, по всему видать! Молчу. Отвечать незачем, мой путь подошел к концу.
26
Аковцы - солдаты польской Армии Крановой, воевавшей в годы второй мировой войны и в послевоенный период на территории оккупированной Польши и Западной Украины
— А, зрозумив! Товарышу капитан, у них свято! У католыков! Десятэ лыпня, дэнь святого Адама Горностая. Цэ ж його костел.
«Десятэ лыпня» — десятое июля.
Костел Святого Адама — великомученика, убитого за дело Церкви. Мой костел.
— И что за святой такой? По водам ходил? Они смеются, небритые лица скалятся. Только сейчас я понимаю, что означают красные пентаграммы на их шляпах. Войско Армагеддона! Черный Херувим не забыл обо мне.
— Да був такый, товарышу капитан. Под Берестэчком його наши вбылы, якраз трыста рокив тому. Десятого лыпня — його дэнь.
«Трыста рокив» — триста лет.
Три века.
Святой Адам Горностай погибнет десятого июля под Берестечком. Слово Церкви неотменимо.
— Ага, значит, службу решил отправить? Ну что, товарищ капитан, заберем попа в Дубно?
— Зачем?
— Ну що, лях, не думав, що тебе такая доля чекае?
Моя доля — моя судьба.
Странно, что они не думают о своей. Эти трое напрасно тратят время у сгоревшего костела. Эти минуты — их Ночь ва-ль— Кадар. На дороге в Дубно они попадут в засаду и погибнут — все трое. Капитана привяжут к дереву, обложат сушняком…
Им надо было уходить сразу — и разминуться со смертью. Но они не знают, что Ночь Предопределения уже наступила. И для них. И для меня.
— Ладно! Кончайте!
Короткие мушкеты смотрят мне в лицо. В глаза бьет пламя — темное адское пламя…
…И распадается клочьями тумана.
Исчез сожженный храм, сгинули озверевшие личины ландскнехтов в нелепых шляпах с красными пентаграммами, сменившись ярким солнцем и пестрыми красками осеннего леса, недвижно застывшего на пологих склонах Высоких Кордильер.
Кордильеро-де-лос-Альтос. Каакупе — За Высокой Травой…
…Благословляющая длань вздымается над огромной молчаливой толпой. Это она — Milagrossa Virgen Azul, строгая заступница и судья грехов наших.
Моих грехов…
Но груз уже сброшен. Я — на самой вершине Кургана.
И Она подает мне руку.
Где-то далеко, еле слышно, смеется Черный Херувим…
— Дядя! Просыпайся, дядя!
Почему я лежу на кровати? Почему на Анне-Станиславе черная шапка — та, что была на ней в Риме? Почему?..