Небеса ликуют

Валентинов Андрей

Товарищи войсковые потупились, не спеша с ответом. Дю Бартас небрежным движением отряхнул пыль и, повернувшись ко мне, подмигнул.

Я облегченно вздохнул. Без засады не обошлось, но славный шевалье и сам справился.

Или нет?

— Не спеши, батька Ладыжник! — Худой костлявый усач одним движением сорвал с плеч рубаху, ударил босой пяткой в пыль. — Мы и сами немчуру сопаткой в землю ткнем! Ну, чо, Бартасенко, или как тебя там? Становись, цап бородатый!

— Любо! Любо! — прогремел слитный хор. — Давай, Дух, свали,

свали немца!

Шевалье дернул бородкой, смерил костлявого Духа пренебрежительным взором.

— Казак ла рюс — хомьяк э трус!

Я только ахнул — когда выучить успел? Ну, шевалье!

— Ух, немчура!

Взбешенный Дух зарычал, широко развел худые жилистые руки…

Начали!

— А-а-а-а-ах!

Рот раскрылся сам собой, но меня не хватило даже на «а-а-ах!». Как начали — так и кончили. Только мелькнули в воздухе грязные пятки, только ткнулись острые лопатки в пыль…

— Хлопцы! Панове товарищи! Так что ж это деется? Духа! Духа завалил!

Дю Бартас удовлетворенно огладил бородку, поглядел на костлявое тело, неподвижно лежавшее на земле, нехотя приподнял ногу, подержал на весу — и опустил.

— Брезгует! — прокомментировал кто-то. — Пышный немец!

Дух вставал медленно, нехотя, стараясь не смотреть на мрачных усачей.

— Ну, самому доведется! — Чернявый крепыш с треском разорвал сорочку, не глядя, кинул ее оземь. — Эх, вы, бабы!

— Так батька Ладыжник! — обиженно отозвались «бабы». — Немец-то хитрый! Крученый немец!

Теперь они стояли друг против друга — дю Бартас с бородкой-пистолетом, нацеленной прямо в грудь сопернику, и мрачный батько Ладыжник, глядевший не на пикардийца, а куда-то под ноги.

— Гаплык немцу! — вздохнул кто-то. — Ой, жалко пана латина, ой, жалко! Где ж мы его, сердечного, хоронить-то будем?

Шутки кончились, и я пожалел, что вовремя не вмешался. Теперь уже поздно, пикадоры на арене, бандерильи впились в мясо, мулета развернута…

Торро!

…Схватились, замерли, дрогнули…

Рывок! Шевалье ныряет в пыль, падает боком, вскакивает, снова бросается вперед. Торро!

…Сцепились, застыли, ручищи пана казака впились в плечи дю Бартаса, или в бока, или в локти… Не вижу — пыль, пыль, пыль!.. Сейчас он его повалит, этот батька Ладыжник, экий здоровяк, небось постов ввек не соблюдает…

Бросок! Кто на земле? Кто?! Ладыжник?! Ура, шевалье!

Нет, встал! Сейчас бросится!

Бросился!

Торро!

Пыль!!!

…Р-р-раз! Теперь уже дю Бартас на земле. Падает, встает, упирается руками, упирается в скалу, в гору, в землю, ту, что на трех китах. Атланту было легче, земля просто давила на плечи, земля не хватала его здоровенными клешнями, не поднимала в воздух, не швыряла наземь, как жабу… Неужели лопатки? Пыль, проклятая пыль!..

…А-а-а-а-а-ай!! Эх!..

Да, это уже не Атлант! Это Антей. Оторвали бедолагу от земли…

— Батька! Батька! О-са-вул! О! Са! Вул!

Не-мец! Не-мец! Бар-та-сен-ко!

Шевалье повержен, но огромная лапища Ладыжника рывком поднимает его с земли. Казарлюга что есть силы лупит пикардийца ладонью по спине.

— То-то! А вы, бабы, — это уже всем прочим, — учитесь! Может, лет через двадцать и выучитесь!

* * *

На лице у дю Бартаса столько пыли, что я даже не могу понять, расстроен ли он таким исходом. Наверно, расстроен!

— Поздравляю, дорогой друг! Вы дрались как лев!

— Увы! — вздыхает пыль. — Сей жантильом оказался мне не по зубам! Что за боец! Однако же, дорогой де Гуаира, могу сказать, как и король Франциск под Павией: потеряно все, кроме чести!

— Панове зацные!

Мы оборачиваемся. Пыльные усачи теперь стоят слитной толпой. Впереди — могучий Ладыжник.

— То не желают ли панове добродии горилки выпить? После такой баталии — не во грех!

— Пан Бартасенко желает, — улыбаюсь я. — Пан Бартасенко в полном изумлении от превеликого мастерства пана отамана!

Батька Ладыжник степенно кивает.

— Отож! Да пан Бартасенко и сам — боец моцный. А не спросит ли его пан добродии: отчего это столь славный лыцарь до сих пор не в казаках?

От затона несет гнилью и сыростью. Брошенные лодки тычутся острыми носами в белый песок. Высоко в небе — чайки. И здесь тоже чайки — деревянные, вырубленные из цельных стволов. В Гуаире такие лодки называют «чатос». Даже имя в чем-то сходно.

Тихо, очень тихо…

Чайки…

Теперь меня уже не удивляет эта тишина. Так и должно быть в Порт-Ройяле. Корсары не сидят дома, корсары в походе, в степных сторожах, в плавнях Днепра. Здесь — око тайфуна, островок покоя, вокруг которого вздымаются волны…

Где-то там — брат Паоло, Паоло Брахман, мастер мятежей, Джанардана-Бунтарь с дудочкой. Теперь я его найду. Ягуар вышел на след, след свежий, пахнет кровью…

…Он скажет! Он все скажет!

Чайки, чайки…

Странно, уже вечер. А я мало что успел. Даже не открыл Черную Книгу, не заглянул в темную комнату…

Надо ли? Я даже рад, что не знаю арабского. Что там, в Промежуточном Мире? Истина, призраки грядущего? Или отблеск Дита? «Не Божья работа»… Кому помог Нострадамус? Что смог изменить Алессо Порчелли?

Если каждый воин узнает, что ждет его после боя… Не самый ли великий дар Господа — Незнание?

Чайки все ниже, крик бьет в уши, белые крылья касаются темной воды…

Три Звезды… Сьер еретик прав: астрология тут вообще не нужна. Любой умный человек мог предположить, что железная рука гетьмана Конецпольского, мудрость Петра Могилы и державный разум Владислава Вазы удержат Русь от бунта. Но…

…Гетьман умер в 1646-м, через год не стало Могилы, еще через год — Владислава.

Звезды погасли, Марс — Малое Несчастье — вошел в градус Овна…