Небесные селения
Шрифт:
На всех языках, звучавших за обедом, включая язык аборигенов, которым я изо всех сил пытался активно овладеть, хоть и в ограниченных пределах, я задавал моим собеседникам один простой вопрос, на который не мог получить ответа. Я спрашивал, сколько времени может занять первый этап морского путешествия, то есть путь между Халем и Тахаратом. Слово «время», очевидно, отсутствовало в языке моих новых друзей. Я припомнил то, что на вчерашнем свидании сказал мне Третий: «Здесь нет времени, потому что все длится, но ничего не повторяется. Чистую длительность невозможно
Под конец я начал ее понимать: времени, то есть повторения того же самого порядка событий не существует. Время это абстракция, огрубляющая и обедняющая нашу жизнь, попытка измерить неизмеримое.
Увлекшись рассказом о сероглазой девушке и о застольной беседе, я забыл упомянуть душистые синие цветы необычной формы, которых было много на столах. Клич сказала мне, что по-кушитски они называются «куль», потому что несут с собой «халь». За обедом мы ели спаржу и артишоки, которые я никогда не пробовал раньше, а только читал о них в книжках – в Дуракине они не росли, и туда их не привозили. Во всяком случае – не привозили для меня.
То, что я узнал, когда наш обед закончился и мы вышли из ресторана, решающим образом определило мою судьбу: Калам сообщил нам, что он предложил Клич принять участие в нашей экспедиции, и она приняла его предложение. Нужно ли говорить, как я был рад этой новости.
Сердечно распрощавшись с Елуаном, мы – Калам, Клич и я, – направились в хальский порт.
– Кушитский язык – это язык идей и вещей, а прото-иранский – это язык ветра, – сказала мне Клич в ответ на мой вопрос о местных языках.
– Какой из них ты хотел бы знать? – спросила она меня.
– А на каком языке шел у нас разговор за столом? – поинтересовался я.
– На языке идей и вещей, – ответила мне Клич на кушитском языке.
Выбор был сделан, и мы больше не возвращались к этому вопросу.
Плавание
Как и говорил Калам, на пристани нас ожидало парусное судно “Саха”, готовое к отплытию. С замирающим сердцем я поднялся на палубу и ходил по нему от носа до кормы, разбираясь в конструкции, знакомой мне по старым гравюрам и музейным моделям, которые я любил в далеком детстве.
Это был классический пакетбот, трехмачтовое пассажирское судно, водоизмещением в 300 тонн, какие ходили по морям в 17-18-ом веках. Однако парус на нем был больших размеров, чем обычная бизань. Передний шкатор триселя крепился к сегарсам, одетым на грот-мачту, по которой они двигались вверх и вниз, а задние фордуны были поставлены на тали. Я боюсь, что читающий эти строки не все в них сумеет понять, если, конечно, в юности он не увлекался парусными судами, как увлекался ими я. Однако могу его заверить, что это было отличное судно и вовсе не старое, способное прослужить еще не один десяток лет!
Пока я любовался кораблем, Калам успел проводить Клич в ее каюту
Калам сообщил мне, что на судне тридцать матросов и столько же пассажиров, что дует попутный юго-восточный Эвр и что капитан Фладд приглашает нас вечером на ужин в свою каюту. Через два часа мы спокойно вышли из бухты Халя. Я стоял на носу корабля, наполненный халем, так же как наш парус был наполнен Эвром, а корабль нес нас навстречу непредсказуемому.
Капитан Фладд и старший офицер Туэль, с которыми мы ужинали в капитанской каюте в наш первый вечер, – ужин, кстати, был изысканный и прекрасно сервированный – оказались на редкость веселыми и остроумными людьми, знающими великое множество морских историй. Одну красивую историю, рассказанную Туэлем во время ужина, мне удалось позже записать, конечно, не без помощи Клич, моей спутницы и помощницы во всех моих делах. Вот эта история:
Однажды, когда мы шли из Тахарата в Кудрат на пакетботе «Надежда» и находились на траверзе мыса Гаттерас, с юго-запада на нас налетел шторм.
На судне было двадцать пять пассажиров и среди них художник по имени Мэт, ехавший с сестрой. Мэт вез с собой тяжелый плоский ящик в человеческий рост, с трудом втиснутый двумя сильными матросами в дверь его каюты. Художник не распространялся насчет содержимого ящика, и, разумеется, никто его об этом не спрашивал.
Шторм между тем приближался. В известной мере мы были готовы к этому шторму, так как погода уже некоторое время угрожающе портилась. Люки нашего пакетбота были задраены, багаж и все предметы внизу и на палубе надежно закреплены. По мере того как ветер крепчал, мы убирали паруса, и корабль несли теперь только контрбизань и фор-марсель.
Мы шли таким образом день и ночь – наш пакетбот во многих отношениях показал себя отличным мореходом, и мы совсем не набрали воды в трюм. Однако на исходе ночи ветер стал ураганным, наша контрбизань была разорвана в клочья, мы потеряли ход, и на нас обрушилось подряд несколько гигантских валов. Они увлекли за собой в море трех матросов, камбуз и почти весь левый фальшборт. Не успели мы придти в себя, как лопнул фор-марсель, но мы поставили штормовые паруса, и в течение нескольких часов наше судно продолжало благополучно продвигаться вперед.
Однако ураган не стихал и ничто не свидетельствовало о скором его прекращении. Ванты, как оказалось, были плохо натянуты и все время испытывали излишнее напряжение – в результате, когда уже светало и вся команда была вымотана до предела, корабль резко вильнул, а бизань-мачта не выдержала и рухнула на палубу. Более часа мы тщетно пытались освободить от нее судно, которое теперь подвергалось чудовищной боковой качке, а затем на корму явился плотник и доложил, что вода в трюме поднялась выше колен. В довершение всех бед выяснилось, что помпы засорены и ничего не откачивают.