Небесные селения
Шрифт:
– Скажите, Калам, есть ли какой-то принцип за тем, как вы одеваетесь? – спросил я его.
– Каждый одевается в соответствии со своим состоянием. Большинство носит одежду пестрых расцветок, очень немногие – белую одежду и лишь самые редкие одеваются собственным светом и потому не нуждаются в одежде.
Я тотчас же вспомнил свое посещение трех голых людей – Высокого, Равновысокого и Третьего, – давших мне свои разъяснения и напутствия, но я не стал говорить о них, а спросил у Калама, что он может сказать о моем выборе серого дорожного костюма.
– Только то, что вы еще не нашли свой цвет и потому спрятались за бесцветную окраску.
После магазина Калам предложил мне пообедать в ресторане «Под вязами», где, по его словам, нас должен был ждать наш старый приятель Елуан.
Мы шли по безлюдной улице и молчали. Справа и слева в некотором отдалении от тротуара стояли особняки, окруженные деревьями, беседками и фонтанами. Изредка по улице проезжала карета с задернутыми занавесками или проходил разносчик с пакетами. Очевидно, на этой улице жили знатные и богатые хальцы. Здесь была иная незнакомая мне жизнь, и это меня смущало и тревожило.
Опять всплыл перед моими глазами город Дуракин с его заснеженными улицами и бездомными собаками. Вчера еще я шел по 1-ой улице Машиностроения и ветер подгонял меня в спину. Я ведь так и не добрался до музея, куда меня пригласили для консультации по вопросу о надписи на древней стеле. Снова я думал о старом мире, который раньше казался мне таким основательным и непреложным, и еще я думал о моем странном перемещении в чужую и непонятную жизнь. В этой тотальной перемене декораций было что-то легковесное и несерьезное.
Меня многое смущало. Я не понимал, как я оказался в городе Хале. Я не знал, чем занимаются жители Халя, о чем они думают, что они чувствуют, как они живут. Меня смущало то, что большой бородатый человек Калам, чем-то напоминающий моего дуракинского друга Василия, водит меня по городу, хотя, наверное, у него много собственных дел да еще в день отъезда в далекое путешествие. Я хотел бы знать, кем были три голых господина Высокий, Равновысокий и Третий, которых я посетил в первый свой день в этом городе, и хотел бы понять, откуда берется нематериальный ветер и что здесь происходит со временем.
Что-то мешало мне спрашивать обо всем этом Калама, который, наверное, был приставлен ко мне с какой-то неизвестной мне целью. Вообще искусственность всего, что происходило со мной в Хале, была очевидной. И командировка, которую предложил мне Калам, была явно предумышленной. Я не понимал, что за всем этим стоит и куда все это ведет.
Мы шли на встречу с Елуаном, и мне было очень не по себе. В горле собирался ком обиды и жалости к себе, на глаза наворачивались слезы. Мне хотелось назад в город Дуракин. Я думал: там мое настоящее место, я не хочу быть здесь, я не родился быть эмигрантом, я не гожусь для этой роли, я очень трудно и долго сживаюсь с местом и с людьми и не готов ехать в путешествие по какому-то архипелагу. Все это я уже собирался изложить Каламу и попросить его способствовать моему возвращению на родину.
Неожиданно меня окликнул мелодичный женский голос:
– Николай!
Я вздрогнул и обернулся. В двух шагах от меня стояла маленькая сероглазая девушка с синим цветком на щеке и доверчиво протягивала мне руку. Я сразу ее узнал, это с ней и ее друзьями я танцевал вчера на улице, ведущей от гор к морю. Взглянув на Калама и поймав его молчаливое одобрение, я взял протянутую мне руку девушки и жестом предложил
Девушку звали Клич. Позже я вспомнил, что этим ласковым именем Лемюэль Гулливер называл свою пятнадцатилетнюю нянюшку в стране великанов, не раз спасавшую его от напастей, но не сумевшую его уберечь от гигантского орла, который унес в своем клюве его домик и сбросил его в море.
На прото-иранском языке имя Клич означало «сад». Не помню, кто сравнивал женщин с садом и говорил, что одно дело смотреть сад из-за высокой решетки, и совсем другое – быть в саду. Я всегда смотрел на женщин из-за садовой ограды и ничего хорошего в них не видел или видел то, что меня не привлекало. Впервые в жизни я оказался в саду. Это случилось в ту минуту, когда Клич окликнула меня на улице, и я обернулся. Ее серые глаза были отпертой калиткой, и через эту калитку я вошел в ее мир. Удивительно, как много можно сказать глазами. Во всяком случае, Клич могла взглядом передать мне достаточно сложные вещи, и я думаю, что я ее понимал.
Вот что сказала мне Клич своими серыми глазами: она и двое ее друзей сразу поняли, что я иностранец, когда я остановил их на улице. Это было совсем несложно понять: я был так смешно одет и так неловок. Им понравилась спонтанность моего обращения к ним и предложенный мною танец. Однако посреди нашего танца они почувствовали мою отчужденность. Я как будто бы куда-то исчез или отвернулся от них. Клич и ее друзья почувствовали, что стали мне не нужны, и решили мне не мешать. Позже она поняла, что со мной случилось, и ей захотелось мне помочь. Она так рада, что ей удалось меня отыскать. Теперь она всегда будет со мной, даже если иногда я буду ненадолго исчезать.
Мы сидели вчетвером за овальным столиком и оживленно разговаривали. Разговор шел на древне-ассирийском, староанглийском и одном из местных языков, которого я не понимал. Елуан и Калам переводили мне то, что говорила Клич, и объясняли ей то, что говорил я. Разговор был сбивчивым и шумным. Лидировал Калам, рассказывая подробности предстоящего путешествия поочередно на местном и староанглийском языках. Елуан и Клич пристрастно расспрашивали его о деталях маршрута и планах путешествия. Я старался понять всех троих и запомнить слова, которые произносила Клич, вслушивался в местную речь и нащупывал ее внутренний строй и звуковой рисунок. Клич повторяла для меня сочетания слов, которые привлекали мое внимание, а я, в свою очередь, пытался их произносить так, как это делала она. К концу обеда я уже знал два десятка новых слов и выражений. Кроме того, для меня начал вырисовываться общий ритмический рисунок местного языка.
Также я кое-что узнал о предстоящем путешествии. Нам предстояло посетить три острова архипелага Макам, называвшиеся Тахарат, Кудрат и Курбат, что означало «очищение», «состояние силы» и «сад близости к Богу». На пристани нас ожидало парусное судно «Саха», или «Великодушие», готовое к отплытию. Предполагалось, что путь к первому острову будет долгим, но никто не мог точно сказать, как долог и труден он может быть. О дальнейшем Калам отказывался говорить на том основании, что сначала нужно достичь острова Тахарат и сделать на нем намеченную работу, и только после этого определится дальнейшее.