Небесный летающий Китай (сборник)
Шрифт:
– Создатель многоликий, – четко и старательно выговаривает Мари-Луиза, – благослови сию мирную трапезу. Не забудь нас в своих помыслах и планах, восстанови нас в преумноженном совершенстве. Содержи наш рассудок в смирении, сохрани в нас кротость, и пусть калорий будет столько, сколько отмерено, а что сверх того – то от лукавого. Аминь.
– Аминь, – отвечает ей эхо.
Я смахиваю навернувшуюся слезу. Подставляю ладонь, Мари-Луиза легко на нее запрыгивает. Одной ножкой она стоит на линии жизни, другой – на линии ума. Мари-Луиза – сосиска, рупь сорок три. Я скусываю
– Начни с горячего, – укоризненно вмешивается Настасья. – Желудок испортишь.
Я смотрю на нее виновато, откладываю Мари-Луизу, тянусь за Джеком. Режу его в мелкое крошево, беру на вилку. Он хорошо прогрелся и не остыл, несмотря на предобеденные разговоры. Закусываю очками, беру Захария, крепко сжимаю. Захарий широко разевает рот, из которого прямо на Джека сползает горчица. Я переворачиваю Захария, сжимаю противоположный конец, и на Мари-Луизу вываливается хрен.
Божественно. Как тонко придумано: у каждого органа, помимо декоративных функций, есть пищевое предназначение.
Чавкаю.
– Ешь с хлебом, – напоминает заботливая Настасья.
Беру Виссариона, отрываю зубами корку. Одновременно прислушиваюсь к телепередаче: там теперь показывают документальный исторический фильм. Первые успехи клонирования и селекции, зловещие планы военщины. Первые гибриды: человек-свинья, человек-дельфин, человек-боевой слон, человек-ящер. Разумеется, это солдаты, чего еще ждать от ястребов в погонах. А также сержанты и офицеры младшего звена. Вооруженные гориллы, морозоустойчивые альпийские стрелки. Акции протесты, митинги, мирные шествия.
Доедаю Мари-Луизу, запиваю.
Бархатная революция, курс на мирную жизнь. Повальная конверсия. Первые опыты скрещивания человека с продуктами питания. Первая ромовая баба. Поющее масло, танцующий батон. Президент в наброшенном поверх пиджака халате посещает кулинарный роддом. Первая потребительская корзина – малая. Она включает Виссариона, Захария, Мари-Луизу и Джека. Я сластена, могу себе позволить еще и Настасью, на десерт.
Я холостяк и в еде неприхотлив.
Завтра мне выплачивают жалованье. Куплю Большого Степана, который пиво. Надо же, до чего дошла человеческая мысль: самого Степана, то есть емкость, можно сдать, и заплатят.
Тем, что осталось от Виссариона, подчищаю тарелку. Смахиваю крошки: пряжку от туфельки Мари-Луизы, усы Захария, рожки Джека.
Настасья сидит на чайнике, пряча его под широкой юбкой. Я раздеваю десерт, снимаю обертку, кусаю, жую, глотаю.
Убираю со стола.
Друзья ушли, я один, однако не унываю. Завтра набью холодильник.
Я готовлюсь ко сну.
Читаю вечернюю молитву.
Забираюсь в постель, листаю Библию, Книгу Притчей Соломоновых. Нет, серьезное чтение в голову не лезет. Беру авантюрный роман, засыпаю на пятой странице.
Мне снятся друзья.
Я о чем-то с ними спорю, мы куда-то идем; нас окружают долины, леса и горы; впереди – далекое, нестерпимо яркое сияние.
Долина тени
Он
Он был начитан, но поверхностно и бессистемно; его окружение было таким же.
Когда он скоропостижно преставился, то помнил из прочитанного лишь малую часть псалома: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…» Давным-давно ему вдруг показалось что это важно, и он запомнил целенаправленно.
Он сознавал вдобавок, что эти слова всегда занимали его воображение, тесня ограниченные во времени и непонятные по своей сути мытарства – предмет отечественных верований.
Ему рисовалось оформленное зло, готовое вцепиться в него, как только он пересечет черту и ступит в долину. Это были чудовища, воплощенные то строгой графикой, то юродивой живописью. Они отличались внешне, они различались по сути; он допускал даже наличие уродливых душевных фрагментов, нашедших себе жалкое формообразующее пристанище. Какие-нибудь носы и губы на тоненьких ножках и в шутовских колпаках; летающие оскаленные рты, шагающие уши.
Все это встретит его, визжа и причитая, обнимет и уволочет, а еще вероятнее – разберет на детали и отпустит жить вечной увечной жизнью в потустороннем мире.
И уберечься возможно единственным способом: не убояться и продолжать идти. Не убояться же можно тоже только одним путем: не забывать, что надо не убояться. Вот этого он, когда приходил в подходящее настроение и размышлял о горнем, боялся больше всего. Едва он окажется в долине среди чудовищ, как всякая память о том, что нужно спокойно шагать и на все наплевать, может выветриться. Он вздрогнет, или отпрянет, или прикроется локтем – это будет равнозначно ошибке канатоходца.
Так обязательно и случится, потому что причины, по которой можно не убояться, он не видел. Псалом указывал на причину: «потому что Ты со мной». Но в этом-то он сомневался всегда, ибо рядом с ним никогда не было никого с большой буквы. И не был уверен, что заявленное спутничество явится достаточным основанием для безбоязненного путешествия. Так думал, и думал, и ничего не решал, и бросал, и помер, когда не ждал, но сразу сообразил, что с ним произошло, и вздохнул прерывистым вздохом, когда осознал, что память не изменила ему и он помнит спасительные строки.
Переход совершился резко, без зависаний над бездыханным трупом, без полетов по светящимся коридорам. Минутами раньше он испытывал дурноту и головокружение, а сейчас его самочувствие казалось вполне приличным, и он стоял посреди долины, которая позади него простиралась до горизонта, и с флангов простиралась до горизонта, а впереди заканчивалась едва различимым горным кряжем. Было не темно и не светло – скорее сумрачно наполовину и пасмурно наполовину. Ни солнца, ни луны; и вряд ли он дышал привычным воздухом: он дышал, у него подрагивали ноздри, он делал выдох и вдох, но не чувствовал, что дышит.