Небо и земля
Шрифт:
— Тебе, небось, и сотой доли не выпадало, — разглагольствовал он, — а я-то всего навиделся, страшно и вспомнить! Смолоду где только не перебывал! Даже санитаром служил в сумасшедшем доме. Там такое со мной стряслось! Дамочка там одна находилась. Она сама также из сумасшедших была и буйная. У ней такое убеждение было, будто все ей смерти желают и поить хотят кофеём с иголками. И что бы ей на стол ни поставили, она всегда сопротивлялась: принесут ей тарелку, она кричит: «Не буду пить кофей с иголками! От меня потворства злодеям не ждите!» И как её ни уговаривали, она
— Ты что же, думаешь, будто я к тебе пришел небылицы слушать?
— Зачем небылицы? — ответил старик, испуганно моргая красноватыми веками. — Просто к слову пришлось.
— Странный ты человек, право! Расскажи-ка лучше, почему здесь остался, не уехал с отрядом?
— Сомнение меня взяло.
— Всегда ты что-то несуразное придумаешь…
— Сомнение, говорю, разбирать стало.
— Какое же сомнение тебя истомило?
— Сразу и не расскажешь. Я домой по делу побежал, прихожу, а здесь никакого порядка. Собака не накормлена, куры по соседним палисадникам разбежались. Стал собирать — ан и вечер близко. Я бегом на вокзал, а поезд уходит. Ну, и побоялся на ходу прыгать.
— Правду говоришь?
— Ей-богу, не вру! — перекрестился отец. — А они мне шапками машут. И Тентенников и Ванюшка…
— Вот и зарапортовался!
— Неужто зарапортовался? — смутился старик.
— Если бы Ванюша тебя в последнюю минуту увидел, он без тебя ни за что не уехал бы.
— И то, может, мне показалось.
— А то и придумал?
— Может, придумал.
Быков подошел к старику, ухватил его за локти, приподнял и громко сказал:
— Коли правды не скажешь…
— Насчет поезда соврал, — признался старик, тараща неподвижные глаза на сына.
— Неправильно поступил… Теперь нам с тобой не житье.
— Почему так думаешь?
— Я же тебе говорил: войдут белые в город, сразу начнут обыскивать, расспросы да розыски. Доберутся и до твоего дома, найдут тебя с твоими соленьями да вареньями. «Кто такой? — спросят. — Что за птица? Откуда прилетела в Эмск?» Соседи злые докажут: «Красного летчика Быкова отец».
— Чего не бывает на свете? — насупился отец. — Конечно, докажут.
— Вот видишь, сам понимаешь, что дело может обернуться очень плохо.
— Еще неизвестно.
— Тебя не переупрямить. Не можешь понять, что из-за сына тебя белогвардейцы в тюрьму посадят?
— Чай пить будешь? — неожиданно перебил отец. — Ты меня не стращай, — продолжал он, размахивая руками, — я красным армейцам поверил: они мне вчера говорили, что скоро вернутся. А раз вскорости их возвращение, незачем мне, старичку, свои кости трясти. Устал я от бестолочи жизни своей! Каждая косточка слезой исходит, и оттого ломота в суставах, и колотье, и звук трескучий.
Быков безнадежно махнул рукой, — всё равно нужно ждать рассвета, — и согласился чай пить со стариком. Тотчас появились на столе запарнички, эмалированные кружки.
— Житуха! — важно промолвил старик, усаживаясь за стол рядом с сыном и вытирая кружки полотенцем.
Они попили чаю, и старик совсем расчувствовался:
— За меня ты душой не болей! — сказал он. —
— А если соседи на тебя докажут?
— А быть того не может! Не первый день тут живу. Здесь соседи в отъезде, они отсюда навсегда уехали.
— От красных бежали богатеи.
— Да что ты?
Старик беспокоился и только губами от волнения почмокивал.
— И как земля устроена! О жизнь земная — суета моя!
На рассвете Быков велел отцу собираться, но барахла не брать: трудно с ним будет в дороге. Старик поспорил было, но сын стал неумолимым и ничего, кроме смены белья, не позволил захватить с собой.
Наспех поели, запили холодной водой и тронулись в дорогу. Отец все-таки запер старательно дом: верил, что доведется еще вернуться в полюбившийся ему городок.
— Пойдём вместе, — сказал Быков, — только — пока по городу — по разным тротуарам. И дальше так же: будто врозь, а вместе!
— Зачем таиться?
— А на тот случай, если меня задержат — ты спокойно иди себе да иди! И сказать можешь, что вот, дескать, никакого такого красного летчика Быкова не знаешь.
— Значит, от родного сына отказываться?
— Экий же ты у меня, старик!
— Я от тебя, Петруха, никогда не откажусь. Хоть ты меня и пробираешь частенько…
Было рано, туман клубился над рекой, пожарище Заречья скрывалось за белесой курчавой дымкой. Зеленые и синие палисады блестели, словно вымытые. Кусты давно отцветшей сирени клонились над заборами. Женщины гнали на пастбище коров, и пастуший рожок звенел невдалеке. Измучившиеся за ночь цепные собаки гремели тяжелыми цепями, в последний раз обегая дворы.
— Суета ты моя! — в который раз уже громко вздохнул старик.
Он шел по другой стороне улицы, маленький, задумчивый, с дорожным мешком за плечами, и Быков глаз не мог отвести от него: жалко стало отца.
— Ну как дела, папаша?
Тот обрадовался, всплеснул руками и сразу засеменил к сыну:
— И то, без тебя соскучился! Такой у нас вчера разговор приятный вышел. А один идешь — и словом перекинуться не с кем. Тоска, да и только!
— Я не к тому, — забеспокоился Быков. — Как шел, так своей дорогой и шествуй! Просто слово ласковое тебе захотелось сказать.
Старик подозрительно поглядел на сына: нет ли тут какого подвоха?
— Ласковость нам ни к чему, — сказал он убежденно. — Ласково с женой говорить можно, а промеж мужиков какая же может быть ласка?
— А коли так — и ступай на свою сторону!
И снова шли они по деревянным тротуарам, и, оглядываясь, примечал Быков немного отставшего старика.
Конники Грымжи, скакавшие по улицам, слишком торопились и не обращали внимания на путников. Быков начал уже надеяться, что все обойдется благополучно. Теперь надо было дойти только до городских ворот. Оттуда по огородам да садам можно было пробираться обходными тропами, а дальше есть лесная дорога, малопроезжая, где почти никогда не бывает прохожих, и за нею уже тянется Воронежское шоссе, — там, должно быть, попадутся красные разъезды…