Небо и земля
Шрифт:
— Плоть истязаешь? — насмешливо спросил Быков.
— Нет, зачем же истязать… Просто привычка… Ты ведь знаешь, как дома я сплю…
— Здесь уже неудобно людей беспокоить. Неужто на пружинном матраце не заснешь?
— Конечно, не засну.
И Тентенников не успокоился до тех пор, пока не принесли ему мешок, набитый соломой.
— Вот теперь хорошо спать буду, — весело проговорил он, снимая пружинный матрац.
— С дороги всегда хорошо спится…
— А я сегодня по душам поговорил с очень хорошим пареньком, — сказал Тентенников.
Он рассказал о своей встрече с Уленковым и о сегодняшнем цирковом представлении.
— Уленкова хвалят. Говорят, способнейший летчик. С редким чутьем
За стеной слышались голоса споривших людей, но громкий разговор не помешал Быкову и Тентенникову заснуть.
А Свияженинов и Иван Быков вспоминали в эту ночь годы жизни в Москве. Рождение каждого свияжениновского самолета начиналось обыкновенно с их совместных бесед, с длинных и утомительных полночных споров, с перелистывания толстых кип советских и иностранных технических журналов, Свияженинов был неутомим. Он мог иногда по три-четыре дня не спать, сидеть в своем кабинете «на верхотуре», в пятом этаже нового дома, и курить, безостановочно курить, прикуривая папиросу от папиросы. И каждый посетитель, приходивший в его большую комнату, заставленную шкафами, моделями и чертежными столами, невольно начинал кашлять от табачного дыма.
Летом после нескольких дней напряженной работы Свияженинов любил «освежиться». Тогда он открывал настежь окна, и оба приятеля уходили из прокуренной комнаты. Они то уезжали за город купаться в Москве-реке, то просто садились в троллейбус и отправлялись на Сельскохозяйственную выставку. Целые дни проводили они в выставочных павильонах, пили чай, ели плов в узбекской чайхане, бродили по широким дорожкам. На день, на два Свияженинов, по любимому выражению своему, совершенно «выключался» из работы. Беседовали о чем придется, спорили о пустяках, но о самолете, над которым так напряженно работал Свияженинов, не вспоминали ни разу. И вдруг Свияженинов снова говорил Быкову:
— А все-таки хочется подымить немного… Папиросы на прошлой неделе прислали замечательные — из лучшего сухумского табака. Поедем ко мне.
Они снова возвращались на пятый этаж свияжениновского «верхотура», и опять конструктор усаживался за свой рабочий стол.
Жена Свияженинова была доцентом в далеком провинциальном университете и гостила у мужа по два-три месяца в году. Это была уже немолодая женщина в пенсне, с гладко зачесанными на пробор темными волосами. Она ничем не походила на Свияженинова, — он был порывист, резок в суждениях, нетерпелив и, если ему что-нибудь не удавалось, становился страшным брюзгой. У Ксении Федоровны все было размерено, точно распределено, ничем, казалось, нельзя было её огорчить и вывести из равновесия. И хотя специальность её не имела никакого отношения к конструкторскому делу, Свияженинов любил советоваться с женой. Он ценил её сильный, спокойный ум и неторопливую логику суждений. Нынешним летом Свияженинова впервые не приехала на побывку к мужу: послали её с экспедицией в какой-то горный район, и в отпуск она собиралась только зимой. Свияженинов загрустил. Так, пока она дома, в Москве, сидит за письменным столом и листает толстые фолианты, он её целыми днями и не замечает, а вот теперь, когда пуста её комната и пылятся книги на полках, очень одиноко стало в свияжениновской квартире. А тут еще новый удар: Ваню Быкова перевели из Москвы на дальний аэродром, в Запсковье. Свияженинов ездил в наркомат, хлопотал, спорил, убеждал, доказывал и все-таки добился немногого: в последний раз было ему разрешено испытать новую модель с майором Иваном Быковым, а в дальнейшем придется работать с новым испытателем…
Проводив в Псков Ивана, Свияженинов сразу приехал к Тентенникову.
— Ты вот что, — сказал он Кузьме Васильевичу, — собери-ка, дружок, потребные тебе вещицы — ну, там, что ли, полотенце, зубную
— Когда перебираться?
— Сейчас же. Машина внизу ждет…
— У меня дома такой ералаш… Приберусь — и в трамвае приеду.
— Нечего ломаться, — рассердившись, сказал Свияженинов. — Раз уж решил что-нибудь, делай сразу, не откладывая… Так у меня заведено с юношеских лет, и убедился я, что это самое золотое жизненное правило…
— Меня мои правила не раз подводили, — вздохнул Тентенников, — а ведь и я всегда так же рассуждал…
— Спор мы с тобой потом продолжим. А теперь собирайся… Понимаешь, тоскливо мне одному. Когда рядом хороший товарищ, с которым можно хоть раз в день посоветоваться, то и думается лучше…
Тентенников в тот же день водворился на свияжениновской квартире. И снова начались беспокойные, суматошные дни. Могучая энергия Свияженинова передавалась Тентенникову, так крепко смолоду полюбившему силу и сильных людей. Он ездил со Свияжениновым по городу, по лабораториям и институтам, вместе с ним захаживал в библиотеку, и по ночам, когда Свияженинов, не разгибая спины, при ярком свете стосвечовой лампочки исправлял чертежи, Тентенников тоже не ложился спать, хотя конструктор и упрашивал его лечь в постель и отдохнуть немного.
— Раз ты не спишь — и мне не спится, — отвечал обычно Тентенников. — Мне с тобой не скучно, хоть и словом за ночь не перекинемся. А у меня винишко белое есть (ты подумай только — к сухим кавказским винам на старости лет пристрастился!), сырок, колбаска, — мне и не скучно. А «Мира приключений» у тебя столько томов, что мне, при моей медлительности в чтении, и на сто бессонных ночей хватит.
С рассветом они укладывались спать. Теперь, под старость, Тентенников спал чутко, как солдат, только что вернувшийся с поста и снова ждущий очередного развода караула. По утрам, когда Свияженинов просыпался, на столе уже шумел самовар, и Тентенников разливал чай в чашки. К этому времени обычно приходил автомобиль, и они уезжали на завод.
— Мой долг — всегда давать что-нибудь новое, — говорил Свияженинов Тентенникову за утренним чаепитием. — Где-то в Германии живет изобретатель, которого я отродясь не видывал — да, должно быть, никогда и не увижу. А работает он в той же области, что и я. Изобретает новые самолеты. И мой долг — подобно опытному шахматисту, предугадывать все возможные ходы противника и партию не только за себя, но и за него продумать. В любом деле ошибки возможны, но моя мельчайшая ошибка может стоить жизни тысячам людей. Так ведь?
— Конечно, так. Наш народ — революционер в технике, и советские конструкторы должны быть впереди…
— Вот и не спишь ночей, мучаешься, страдаешь. А кто знает об этом страдании и муках, когда видит гудящий в высоте самолет? Потому я так и привык к Ване, — ведь он каждую деталь со мной вместе обдумывал, вынянчивал, как малое дитя.
— Неспроста его на командную должность перевели, — ответил Тентенников. — Неспроста, право. Видно, фашисты на наших границах собирают войска, и нам приходится нужных людей ладить к отпору.
— Это верно, — отвечал Свияженинов и с туго набитым портфелем подымался из-за стола.
День за днем рождался новый скоростной самолет. Путь от первой модели до аэродинамической трубы был труден, и у Свияженинова появились новые морщины и участились сердечные перебои. Когда собранный самолет взвесили наконец на мощных весах, Свияженинов впервые радостно улыбнулся.
— Наконец-то! — сказал он. — На сто кило облегчил я его вес. А экономия веса в воздухе — большое дело.
Через несколько дней поехали на аэродром. Увидев в воздухе свою машину, Свияженинов облегченно вздохнул: