Небо лошадей
Шрифт:
— Ты меня не узнаешь?
Подумав, ты ответил:
— Да, я видел вас вчера. Вы были с мужем и ребенком, и с собакой.
Ты рассматривал мое лицо, спрашивая себя, почему я вернулась и пришла за тобой сюда. Мне было не понять, узнал ли ты меня на самом деле или только делал вид. Я действительно сильно изменилась: остригла волосы, поправилась, все эти годы, о которых я ничего не помнила, состарили мое лицо, я уже не была той, какой ты видел меня на фотографии в документах, но неужели я стала настолько неузнаваемой?
— Это я, Лена, — прошептала я.
Сказала это тихо, так тихо, что ты попросил повторить сначала один раз, затем еще один. Потом пожал плечами, и я так и не поняла, то ли ты
— А тебя зовут… — добавила я дрожащим голосом, но ты снова пожал плечами и засмеялся.
— Разве вы не слышали мою историю? — спросил ты. — Я сын короля. Я сын короля и вот уже семь лет как хожу по миру. Переходил через моря и пустыни и сделал привал в этом парке, чтобы отдохнуть и освежить свою лошадь.
Ты говорил долго, заново рассказал почти всю историю, и на этот раз я слышала слова, но твой голос уже не был таким уверенным, ты спотыкался, мямлил и прижимал руки к вискам, словно теряя нить своих мыслей. Ты выглядел не человеком, рассказывающим свою историю, а изнуренным путешественником, сделавшим остановку в пути и описывающим свое кругосветное путешествие в надежде на то, что кто-нибудь даст тебе стакан воды. Я смотрела на тебя и думала о болезни, которая уже тогда начала подтачивать твой организм, о том, как она поразила тебя, как развивалась; твой вид не был несчастным, успокаивала я себя, пытаясь не зарыдать; но хотела ли я, чтобы ты узнал, какой была твоя жизнь, откуда эта грязь на твоем лице, эти корки на твоих губах?
Наконец ты замолчал, сощурил глаза и посмотрел на меня так, словно уже забыл о моем присутствии, потом снял свою шапочку и почесал голову. Ты показал мне эту несчастную потертую шапочку и снова бережно натянул ее на голову. Смущенным, неуверенным голосом, голосом, который был у тебя раньше, когда ты был самим собой, ты сказал:
— Мне нельзя ее снимать, она помогает моим мыслям не разбредаться в голове. Вы знаете, мне говорили, что у меня их слишком много. Так вот, шапка помогает им всегда оставаться внутри.
Ты улыбнулся так, словно только что доверил мне какой-то секрет. А я уже больше не могла выносить всего этого и сбежала, но прежде, чем повернуться спиной, крикнула:
— Король все тот же! Король все тот же!
И, конечно, мне хотелось сказать, что король, который был твоим отцом, был и моим.
Я была уже далеко, когда услышала позади себя твой голос, он казался совсем близким, словно ты шептал мне прямо в ухо, ты говорил, что знаешь, как тебя зовут, но имя, которое ты произнес, не было твоим.
Наверное, я рассказывала тебе слишком много сказок. Наверное, сама слишком верила во все те небылицы, которые придумывала для тебя. Но было и еще что-то, были эти истории, которые существовали сами по себе, как какая-то другая действительность, которые, как из матрешки, вырастали одна из другой, но как можно было понять и определить, что из них было правдой, а что только иллюзией?
Я помню птицу, которая пела только перед дождем. Когда я была маленькой, ее пение помогало мне уснуть, и это был один из первых звуков, которые я научила тебя слушать. Я поднимала вверх палец, призывая тебя к тишине, а ты смотрел на него так, словно это он издавал тихое и грустное пение. Мы задерживали дыхание до тех пор, пока мелодия не становилась почти неуловимой и не затихала так медленно, что мы не могли сказать точно, в какой именно момент она совсем переставала звучать. Спустя несколько минут начинался дождь, и стук капель по крыше отзывался в нас новой нежностью и новой грустью. Я часто пыталась увидеть эту птицу, высовывалась из окна и неутомимо вглядывалась в небо. Мне казалось, что она сидит на крыше, точно над окном моей комнаты, там, наверное, и было
Тебе не было еще и двух лет, когда ты впервые увидел ее. Ты вдруг неожиданно протянул руку к окну, подняв палец, как я делала это раньше, чтобы ты замолчал, и этот палец медленно проследил за полетом птицы.
— Где она? Где? — прошептала я.
Ты продолжал показывать на нее, пока она не исчезла, затем твоя рука опустилась. Я ничего не увидела. Это повторялось часто, но мне так и не удалось увидеть ее, я напрасно щурила глаза, вглядываясь в небо и следя за кончиком твоего пальца. Однако ни разу я не заподозрила тебя во лжи. Однажды ты нарисовал мне ее, это была совсем простая птица, просто маленькая коричнево-серая птичка, единственной ее прелестью было пение, и, так как для меня это был единственный источник, я стала искать ее в книжках и решила в конце концов, что это соловей.
Однажды, несколько лет спустя, я шла через сад, возвращаясь из школы, и услышала первые звуки пения. Подняв глаза, увидела, как от легкого ветра дрожит водосточный желоб, затем ветер усилился, и вдруг я услышала его, это пение, я в ужасе застыла и смотрела, как в порывах ветра дрожит серая металлическая труба. Уже первые капли падали в траву, но я не шевелилась. Дождь струился по мне, и наконец, сдвинувшись с места, я вошла в дом. Меня, конечно, отругали, и я заболела, неделю пролежав с ватной головой и ломотой во всем теле.
Помнишь ли ты об этом? Ты продолжал видеть птицу. Сама не знаю почему я ничего не сказала тебе, почему ни разу не поймала твой палец, когда ты тянул его к окну, почему ни разу не увела тебя в сад и не взяла на руки, чтобы показать водосток, дрожащий на ветру. Не знаю, какие странные опасения останавливали меня. Однажды я даже заявила, что заметила птицу, разглядела ее крылья в потоке света, и, кто знает, не было ли на самом деле там, по ту сторону водостока, маленькой птички с оперением, сливающимся с серо-коричневой черепицей?
Когда ты научился ходить, я стала водить тебя гулять в поля. Мы собирали все, что находили там: кукурузную ботву, которая служила юбкой для куклы, или таинственные и внушающие ужас черепа крольчат, съеденных лисами, или неизвестные грибы, которые мы складывали в карманы, воображая их оружием страшнее любого пистолета; они, конечно, не были ядовитыми, потому что мы не задумываясь облизывали пальцы, потрогав их.
Когда мы приходили на опушку леса, я сажала тебя на плечи, и мы вступали в полумрак, похожий на полумрак церкви, и в тишине, под сводами деревьев, мы говорили шепотом. Я приводила тебя к пруду, и, улегшись на берегу, мы долго рассматривали странных животных, не похожих ни на рыб, ни на насекомых, которые держались на поверхности или проплывали под водой, и водомерок с огромными лапками, которые наводили на тебя ужас. В жару я снимала свои туфельки, заправляла подол юбки в трусы, раздевала тебя и заходила в пруд; держа тебя за запястья, я осторожно окунала тебя в воду, и ты вопил от страха и восторга, когда твои ножки погружались в тину. В самом разгаре лета мы голышом лежали в траве у воды, тучи мошкары облаком кружили над нами, и мы слушали их тихий пронзительный гул. Я рассказывала тебе истории, и их герои с помощью моих пальцев оживали на ковре из листьев. Там, в лесу, возле пруда мы проводили дни напролет, и тем удивительнее нам было по вечерам возвращаться домой, дом уже не казался нам нашим домом, и тем удивительнее было снова видеть родителей.