Небо начинается с земли. Страницы жизни
Шрифт:
Минут через двадцать он плыл обратно, как настоящий волгарь, загребая одной рукой, а в другой держал бутылку с молоком…
Это был Михаил Петрович Девятаев.
Конечно, эту историю рассказал мне не он сам, а молодой матрос с «Ракеты» Леша, как видно по-настоящему влюбленный в своего капитана.
…Когда я познакомился с Девятаевым, выяснилось, что он давно знает меня, так сказать, заочно.
– Я помню, как в тридцать четвертом году, после спасения челюскинцев, вы приплыли на специальном пароходе в Казань. Вас тогда было трое героев – Ляпидевский, Доронин, вы и
В другой раз мы встретились в Горьком и решили пойти вместе посмотреть фильм «Судьба человека».
Во время демонстрации картины Девятаев не произнес ни слова, а когда кончился сеанс, долго сидел задумавшись, прежде чем сказать:
– Давайте посмотрим еще раз!
После просмотра, опять молча, мы пошли к пристани.
– Очень правильная картина! – сказал наконец мол спутник. – Правда, на самом деле было еще страшней! Видел я… и таких Соколовых встречал…
Почувствовав, что Михаилу Петровичу хочется поделиться нахлынувшими воспоминаниями, я стал осторожно задавать наводящие вопросы.
– Я много, очень много видел, – тихо говорил он, медленно подбирая слова, что ему было совсем несвойственно. – Видел, как люди умирали под ногами эсэсовцев, в грязных бараках. Видел, как голодные ползком подбирались к мусорным ящикам в надежде схватить горсть картофельных очисток, а гитлеровцы открывали по ним огонь с вышек. Видел, как травили людей собаками, вешали, расстреливали… И, представьте себе, в аду, который не под силу описать даже Данте с его великим талантом, я особенно полюбил жизнь и людей. Палачей на свете не так уж много. А люди вообще добры…
Некоторое время мы не разговаривали. Потом, не в силах, видно, молчать, он опять начал:
– Все началось у меня с тринадцатого… Роковое это для меня число. Я родился тринадцатым ребенком в вечно голодной, бедствующей семье в глухом мордовском селе Торбеево… Тринадцатого июля сорок четвертого попал в плен. Я служил тогда в дивизии Покрышкина. В этот день наши летчики сбили двадцать самолетов врага, из них четыре лично уничтожил командир дивизии. Я тоже сбил «мессершмитт», но был ранен… Прыгнул с парашютом из горящего самолета и очнулся на дне глубокой воронки. Рядом со мной лежало еще трое летчиков. Не успел я спросить, где мы находимся, как увидел немецких автоматчиков, карауливших нас… Тринадцатого августа совершил свой первый неудачный побег из плена. Группа заключенных, в том числе и я, сделала подкоп под стеной, окружавшей лагерь Кляпкенигсберг, выбралась наружу… но нас быстро нагнали сторожевые собаки…
– Закурим? – спросил я.
Михаил Петрович взял из предложенной мною измятой пачки сигарету. Она была надорвана и, казалось, как ни старайся, ее не раскуришь.
– Бросьте эту! Возьмите другую!
Девятаев отрицательно качнул головой, бережно оторвал от конца сигареты крошечный
– Разве можно бросать невыкуренную папиросу! Грех это непростительный… Помнится, как сигаретка чуть ли не жизнь мне спасла.
Был он тогда уже старый хефтлинк, то есть заключенный. Хорошо знал лагерные порядки, а все-же нарушил их – набил одному мерзавцу морду.
В детстве Мишка Девятаев был редкостным драчуном, а когда вырос, никогда рукам воли не давал. Очень мягкий по характеру, он просто не представлял себе, как можно ударить человека. А тут сердце не выдержало. Был в их бараке некий Костя, здоровенный детина и страшный подхалим. Он служил во флоте и в самом начале войны попал в плен. Как-то вечером Костя стал откровенничать:
– Родина! Девочки в школах пишут на эту тему сочинения. А мне все равно – где родина, лишь бы были деньги, вино, да все такое…
Девятаев, услышав эти разглагольствования, подскочил к Косте и дал ему в зубы. Тот сплюнул кровью и заорал. Тотчас в барак ворвались эсэсовцы.
Еще не было случая, чтобы лагерник выдерживал наказание, к которому был приговорен Девятаев. Оно называлось «Десять дней жизни». Это значило, что десять дней подряд заключенного будут нещадно бить и пытать. Но Девятаев стал исключением из общего правила. Он выдержал.
Его били кулаками, резиновыми дубинками, палками, били по голове, рукам, спине… Его топтали ногами. Били утром и вечером…
Окровавленный, весь в синяках и ссадинах, он ценой огромного напряжения воли доходил, а иногда доползал до своего места в бараке.
На седьмой день экзекуции Девятаев привалился к барачной стене и долго молчал, стиснув зубы. Потом хрипло попросил:
– Закурить бы?
Тогда товарищ взял свою самую ценную вещь – пушистый шерстяной свитер, доставшийся ему в «наследство» от умершего соседа по нарам, и пошел в барак, где жили заключенные французы. Он выменял за свитер две сигареты.
Девятаев глубоко затянулся. Все пошло колесом перед глазами. Он накурился до сладкого головокружения и приободрился, силы начали возвращаться к нему.
А на следующее утро его снова били.
– Если ты нашел окурок – неси его в барак, пусть товарищи затянутся по разочку. Если тебе попалась картофелина – режь ее на столько частей, пусть каждый пожует хоть кусочек, – вспомнил Михаил Петрович основной закон лагерного братства. – Всем, что у тебя есть, делиться с товарищами… А вы говорите – брось сигарету…
Это случилось в лагере Заксенхаузен, в двадцати километрах от Берлина. Гитлеровцы построили здесь огромную фабрику смерти, где беззащитных узников ежедневно расстреливали, душили газом, травили новыми ядовитыми веществами, сжигали в крематориях. Заксенхаузен, в котором находилось центральное управление всеми концлагерями Европы, был чем-то вроде лаборатории новых средств массового умерщвления людей. Зловещий опыт Заксенхаузена изучали и перенимали «фюреры» гитлеровских концлагерей в Германии и Польше, Эстонии и Чехословакии.