Небо остается чистым. Записки военного летчика.

Луганский Сергей Дмитриевич

По всему аэродрому наблюдалась лихорадочная суета. Особенно старались техники и мотористы. Было какое-то недоброе предчувствие, что сегодняшняя тревога – совсем не учебная.

Медленно, неохотно занимался сырой ноябрьский день. Низко угадывались тучи. Мы стояли у подготовленных машин. Тускло поблескивали влажные плоскости. Летчики от нетерпения ходили взад-вперед, хлопали перчатками. Почему-то никто ни с кем не заговаривал.

Наконец, когда совсем почти рассвело, послышалась команда:

– Всему летному составу –

в штаб!

Коля Муров оживился и помахал мне рукой:

– Бежим, чего тянешься!

Он подождал, пока я догоню его. Пошли вместе.

– Слушай,- сказал он,- что-то мне не нравится все это. Зачем же в штаб всех?

Мне и самому было непонятно. Обычно, как уж мы привыкли, всему составу приходилось бы теперь отрабатывать какое-нибудь учебное задание. А тут собрали чуть свет, топчемся у машин уже несколько часов и — ничего не ясно.

– Сейчас узнаем,- сказал я, наблюдая, как из штаба выбегают рассыльные и спешат по каким-то делам.

Муров тоже обратил внимание, что в штабе сегодня необыкновенное оживление.

В штабе, в небольшой прокуренной комнате, уже находились командиры звеньев. Когда собрались все летчики стало не протолкнуться. Сидело всего несколько – старшие. Остальные стояли, теснились, чтобы пропустить подходивших.

– Товарищи,- командир эскадрильи Неделин встал и с минуту молча вглядывался в лица летчиков. Наступила глубокая тишина.- Товарищи, сегодня начались военные действия с Финляндией. Всем нам приказано находиться в полной боевой готовности. Вылет может быть в любую минуту,

И сам командир эскадрильи и комиссар Гриша Кравцов были в полном облачении. В тишине слышно стало как скрипят на летчиках ремни. Никто не проронил слова.

Собственно, большого разговора не было. Да и о чем было говорить? Но мы почувствовали, как разом отлетели от нас все прежние заботы. Мы стояли на пороге чего-то еще не изведанного, тревожного.

Командир тут же отправился в штаб полка. Мы разошлись к своим машинам.

Сначала мы надеялись, что вот-вот получим боевой приказ, однако наступил день, подошло время обеда,- нам его принесли прямо на поле, к машинам, а приказа все не было. К вечеру стало известно, что ночевать будем здесь же, на аэродроме, все в той же боевой готовности.

Так миновала и ночь. Больше суток находились мы у боевых машин. Никто из летчиков за это время не видел никого из своих домашних. Родные наши думали, что проводится очередная учебная тревога.

Ночь мы провели без сна и, странное дело, стали привыкать к ожиданию. Как-то не верилось, что где-то уже идут боевые действия, что, по существу, началась война. Летчики собирались группами, высказывали предположения, что военные действия, если они уже идут, не продлятся дольше недели.

На рассвете следующего дня пришел долгожданный приказ: вылетать. Не попрощавшись с родными, все мы весь полк, эскадрилья за эскадрильей, поднялись

в воздух и взяли курс к границе, где уже второй или третий день шли бои, шла война. Настоящая война.

У меня в тот момент, когда мы взлетели и легли на заданный курс, было ощущение, что там, на земле, осталось что-то такое, к чему нет и уж никогда не будет возврата. Мы словно повзрослели за тот день, за те сутки, что провели, мучаясь от неизвестности, возле своих машин. И вот летим на войну…

Как сейчас вижу первый боевой порядок наших эскадрилий. Клиньями, по звеньям, истребители плывут в осеннем северном небе. Под нами унылая земля, приготовившаяся к зиме. Впереди гремят бои, и наше место теперь только там, в самом пекле сражений.

У людей моего поколения юность кончилась с последними часами мирного времени. Мы почувствовали себя взрослыми в тот день, вернее, в тот момент, когда над Родиной нависла грозная опасность, когда раздались первые залпы войны.

Нет необходимости подробно рассказывать сейчас о причинах вооруженного столкновения с нашим северным соседом. Конфликт между СССР и Финляндией, переросший в конце ноября тысяча девятьсот тридцать девятого года в войну, был навязан нам недобрососедской политикой тогдашних финских правящих кругов.

Общеизвестно, что в декабре тысяча девятьсот семнадцатого года правительство молодой Советской республики предоставило Финляндии независимость. Предлагало ей дружбу и добрососедские отношения. Однако финская реакция толкнула свою страну на сближение с кайзеровской Германией и с тех пор неоднократно организовывала провокационные налеты на нашу территорию фашистских шюцкоровских частей. Пресловутая линия Маннергейма, а также военные аэродромы на границе с Советским Союзом отнюдь не говорили о мирных намерениях финской военщины.

Правящие реакционные круги Финляндии держали советскую северную границу в постоянном напряжении. И если прибегнуть к какому-либо сравнению, то лучше всего, мне кажется, можно передать наше тогдашнее ожидание назревающих событий, сравнив его с ощущениями человека, в которого вот-вот выстрелят. Курок был уже взведен, дуло пистолета угрожающе смотрело с севера. Поэтому ясно, что в условиях обострившихся военно-политических отношений в Европе наша страна не могла оставаться безучастной к тому, что замышлялось.

Колыбель Октябрьской революции Ленинград находился лишь в тридцати двух километрах от подготовленного финнами плацдарма. К тому же не защищены были входы в Финский залив и в наш единственный на севере незамерзающий порт Мурманск. Чтобы обезопасить эти жизненно важные центры страны, советское правительство предложило отодвинуть на несколько десятков километров советско-финскую границу на Карельском перешейке в обмен на значительно большую территорию.

Финляндское правительство не приняло советских предложений.