Небо остается синим

Сенэш Ласло

— Иди сюда, Миклош, — послышался из кухни голос Като.

«Сегодня надо все решить. Непременно. И прежде всего насчет сына», — думал он, входя на кухню.

Но серьезный разговор не клеился. Като шутила, что волосы на голове у него можно по пальцам пересчитать, спрашивала, отчего так изменилось его лицо — уж не сделал ли он пластическую операцию? Потом подошла и погладила его по щеке. И в этом жесте было что-то новое, чего он раньше не замечал.

Миклош злился.

— Ужин готов, старик! — продолжала шутить Като.

— Ты

сегодня постаралась: суп с мучными улитками, жаркое. Уж не хочешь ли ты искупить какие-то свои грехи?

— Все о своем, старый греховодник, — засмеялась Като. — А кто сосчитает твои грехи?

Она налила суп в дорогие сервизные тарелки. Все ради него. Это даже слепому ясно. А раньше? Разве не бывало, что Като бегала по соседям, расспрашивая, как вкуснее приготовить дичь, которую он приносил.

Включили радио, потанцевали немного. От еды и питья Миклош совсем размяк. Уютно устроившись на софе, он закурил, разговорился, как в добрые далекие времена.

Като сидела напротив и слушала, внимательно устремив на него глаза, синие, как осколки летнего неба. Вдруг она поднялась и, ни слова ни говоря, раздумывая о чем-то, принялась мыть посуду.

В другой бы раз Миклош вытащил из кармана журнал «Охотник» и погрузился в чтение. Но сегодня он не мог отвести глаз от Като. Внутри у него все горело от нетерпения. Она стояла к нему вполоборота. Природа, этот старательный мастер, отлично потрудилась, чтобы подчеркнуть гибкую женственную округлость ее фигуры. Казалось, пережитое не коснулось ее лица, и только глаза вобрали в себя всю горечь бессонных ночей и тоску одиночества. Взгляд Като был чист и глубок.

— Ну, что высмотрел твой придирчивый мужской глаз? — быстро поворачиваясь к Миклошу, спросила Като, и в голосе ее слышалось скорее кокетливое любопытство, чем неудовольствие.

— Подойди ко мне, скажу! — нетерпеливо вырвалось у Миклоша. — И перестань шутить.

Като послушно подошла к софе.

Миклош потянулся было к ней, наслаждаясь запахом ее здорового чистого тела. Като никогда не употребляла духов.

Как вдруг она неожиданно сказала:

— Пройдемся немного!

Ее неожиданное предложение подействовало на него как укол булавки на резиновый шар, из него словно выпустили что-то.

— Ведь уже за полночь перевалило! — сердито возразил он.

— У нас остался час до прибытия поезда.

Миклош ничего не понимал. Правда, Като и раньше любила ходить на вокзал — встречать и провожать поезда. «Как это прекрасно, — говорила она, — сейчас поезд уйдет в ночь, в неизвестность, а где-то на незнакомой станции его кто-то ждет, волнуется…»

Они вышли из дома. Като взяла Миклоша под руку и на какое-то мгновенье прижалась к нему, словно желая утешить или примирить с чем-то.

Холодный осенний ветер срывал с деревьев последние листья и охапками бросал их прохожим под ноги. Где-то за лесом бродила луна.

— Миклош, — вдруг заговорила Като, — как ты думаешь, что нас связывает?

И не

дождавшись ответа, продолжала:

— Когда погиб Дюла, ты тоже куда-то исчез. Я осталась одна на целом свете. Правда, мне тогда никто не был нужен. Но ты появился, и я очень обрадовалась. Мне так не хватало теплого слова, крепкой мужской руки. А ты мне нравился…

Миклош мял в кармане журнал «Охотник». Он чувствовал, куда она клонит. Нет, он не допустит, чтобы она досказала, довела до конца свою мысль.

— Нас всегда разделяло одно препятствие! — быстро заговорил Миклош и обрадовался, услышав звук собственного голоса. — Это твой сын. Он способен на все. Он даже может привести в дом русскую жену. Почему ты не могла снять для него где-нибудь угол?

— Подожди, на чем я остановилась?.. — продолжала Като, делая вид, что не слышит его слов. — Так вот, когда сын ушел в армию, одиночество стало невыносимым. Тебе стоило только руку протянуть… Нет, нет, не перебивай! Ты часто говорил мне, что ты тоже одинок. Это правда, но ты ждал — плод созреет и сам упадет к твоим ногам. Я была для тебя этим плодом. Ты вкушал его, ты забавлялся. Ты не приходил, когда я так ждала тебя.

Миклош мнет в кармане журнал, теперь его вряд ли можно будет прочесть. Тарелка с мучными улитками уплывает все дальше, дальше…

— Ну что за ерунда, Като! Все дело было только в квартире, потому мы и не расписались! А насчет того, что я не приходил… Ты сама виновата. Да, ты! Зачем ты пустила к себе эту русскую женщину? Все было так хорошо в тот вечер. Ты вкусно зажарила дичь. И вдруг она является. Подумаешь, — в гостинице не оказалось мест! Но у тебя же не благотворительное заведение…

Русская, русская… Като вдруг припомнилось одно письмо Дюлы. Странное письмо. Она как-то забыла о нем. Он писал о пожаре. Солдаты спасали детей и животных. Като только не поняла, почему Дюла попал на этот пожар. В письме было несколько строк о русской девушке, — кажется, ее звали Ася. Невероятно: уральская девушка, а разговаривает по-венгерски. «Она даже букву «а» хорошо выговаривает», — писал Дюла. Давно, когда еще Чапаев дрался с белыми, в доме Асиного деда стояли венгры, из Интернациональной бригады. Что они сделали такое? Вот уже несколько лет люди сохраняют о них добрую память… — подумала Като. Про Асю сын больше ничего не писал, — видно, не пришлось встретиться еще раз.

А Миклош? Он идет рядом и, кажется, обижен. А может, только делает вид? Вечно они ссорятся из-за Дюлы. Он даже рассказал ей, что какому-то демобилизованному солдату отказали возобновить прописку…

— Миклош, где твоя скрипка? Ты обещал сыграть мне…

— Ну вот, я о серьезных вещах, а ты о скрипке. Продал. И очень выгодно. Мы что-нибудь купим себе на эти деньги…

— Раз мы уж пришли на вокзал, выйдем-ка на перрон… — попросила Като.

Миклош что-то недовольно пробурчал в ответ. Этого еще не хватало — бродить по перрону, как семнадцатилетним влюбленным!