Небо остается...
Шрифт:
Клавдию Евгеньевну на службе повысили — она стала бухгалтером, Лиля получала по карточке сахар, постное масло и четыреста граммов хлеба в день — так что жить было можно.
После окончания подготовительных курсов Новожилову зачислили студенткой факультета промышленно-гражданского строительства, пока что единственного в институте.
В ее группе было двадцать четыре человека, разных по возрасту, жизненному опыту: и со школьной скамьи, и после госпиталя. Большинство ребят — в армейских гимнастерках, кирзовых сапогах, широченных брюках, робах, с полевыми
Начали свои занятия новоиспеченные студенты в одном из немногих уцелевших в центре города зданий — средней школе на углу Социалистической и Газетного. С утра здесь был строительный техникум, а во второй смене — институт. Классы обогревались железными печками с трубами, выведенными в окно. На стыках звеньев труб в подвешенные консервные банки капала какая-то черная жижа. Печки часто капризничали, и тогда дым заполнял комнату, выедал глаза. Но студенты, сидя на скамьях за длинными столами, не унывали, бойко долбили перьями непроливайки с чернилами и записывали на газетных листах, между напечатанных строк, лекции по геодезии, сопромату…
Тускло горели плошки, керосиновые лампы. Но разве все это помеха? Подумаешь — дым и полутемень!
Отец говорил Лиле:
— Ничего, студентка, будет у вас и настоящий институт, важны вера, энтузиазм.
Ну, этого им не занимать.
Когда однажды студенты вынесли из классов скамьи в коридор, превратив его на время в актовый зал, директор сказал им:
— Скоро нам дадут «коробку», и мы своими руками сделаем себе институт.
Конечно, сделают! Здесь двух мнений быть не может!
С первых же дней Лиля сдружилась со светловолосой, баскетбольного роста, коротко подстриженной хохотушкой Инкой, года на три старше ее, а к Новожиловой немедля «прилип» Василек — тихий, до робости деликатный белобрысый парнишка, очень стеснявшийся того, что — наверно, с детства — у него трубочкой было свернуто правое ухо.
Инка была истинной ростовчанкой — с громким голосом, энергичной жестикуляцией. Во время оккупации она сумела укрыться от угона в Германию, родители у нее погибли в бомбежку, и жила Инка одна в комнате на ветхой, уцелевшей Темерницкой улице.
Василек же Петухов приехал из Краснодара, и приютили его в Ростове родственники.
По накрепко въевшейся привычке Лиля решила и в институте вести дневник. У отца была толстая тетрадь в черном, пахнувшем клеем коленкоровом переплете. На первой зеленой странице она красиво вывела: «1944 год. Студенческие дни».
Начала она дневник 22 апреля, в день своего восемнадцатилетия. Сначала выписала с листка отрывного календаря стихотворение Людмилы Татьяничевой:
Но ты не мой, но все равно Навек неразлюбимый, Прошел окольной стороной, Не оглянувшись, — мимо. …Твоей счастливою судьбой Я никогда не буду, НоДа, предрассветная звезда их не свела. Как была бы она счастлива раствориться в его интересах, заботах, увлечениях! Время не в силах напрочь снять боль утраты, но самолюбие, гордость, как могли, все же притупили ее.
Смешной случай произошел недавно. На улице заговорил с ней незнакомый чернявый лейтенант, лет двадцати двух, с бегающими глазами. На погонах у него эмблема связистов. Довел до дома, а через день незаметно подстерег у парадного и поднялся за ней на их этаж. Напросился в гости. В комнате решил поразить Лилю игрой на пианино. Подсел к инструменту, небрежно открыл крышку и стал играть халтуру и по-халтурному. Закончив, театрально занес пальцы над клавишами, опросил с готовностью:
— Хотите, сыграю по заказу?
— Халтуру не люблю, — отрезала Лиля.
Тогда гость — он назвал себя Владленом — решил повести литературно-салонный разговор:
— А какого вы мнения о Пьере Безухове и Андрее Болконском? Слышали о таких?
— Слышали, — подлаживаясь под его тон, ответила Лиля. — Пьера не люблю за бесхарактерность, князя Андрея уважаю за силу воли, но не люблю за властолюбие и показной героизм.
Владлен словно бы и не услышал ее, ему, видно, важно было сказать свое:
— А я, несмотря на личный подвиг на фронте, больше уважаю Пьера, чем Андрея. Вот приехал за орденом.
— Рада за вас, — сердито буркнула Лиля, — а чай вы уважаете?
Он не понял издевки, решил добить провинциалку юмором:
— Из всех жидкостей больше всего уважаю русскую горькую.
Потом начал рассказывать о какой-то своей знакомой, которая преуменьшала свой возраст:
— Как будто мне ее варить… Между прочим, сегодня в кино идет «Джордж из Динки-джаза», не мотануться ли?
— Не мотануться… Мне надо подготовиться к лекции.
— У тебя необщительный характер, — переходя на «ты», с осуждением заметил Владлен, вставая.
— Какой есть…
На третий день товарищ лейтенант сделал Лиле, как он изволил назвать, официальное предложение пройти в ЗАГС, а получив отказ, кажется, был не очень-то обескуражен и отбыл в неизвестном направлении с гордыми словами:
— А жаль. Игра бы стоила для тебя свеч.
Когда Лиля рассказала об этой истории Инке, та, человек добрый, доверчивый, всем готовый поверить, всех считающий хорошими, пожалела Владлена:
— Напрасно ты с ним так сурово обошлась. С фронта ведь… Может, действительно герой…
— Но не моего романа, — фыркнула Лиля.
И еще один «жених» у нее появился. С этим знакомство произошло в книжном магазине. Начало было весьма тривиальным. Она перебирала книги, когда за спиной кто-то произнес:
— Что бы вы хотели приобрести?
Оглянулась. Высокий, как Лева, худой, со впалыми щеками старший лейтенант лет тридцати.
Она ответила резко:
— В помощниках не нуждаюсь.