Небо остается...
Шрифт:
Тетя Настя, которую соседи позвали на помощь, как рассказывал Володя, обмыла бабушку, напекла пирогов для поминок.
…Лиля стояла на кладбище у могилы матери и представляла, как в похоронном бюро обыденно-равнодушно спрашивали у тети Насти:
— Гроб какой? Покойница полная?
А тетя Настя отвечала:
— Сущий ребенок…
Представляла, как землекоп обещал ей «выбрать местечко что надо». И услышала стук молотка, забивающего гвозди в крышку гроба, и деловитые команды: «Заноси влево, опускай», и сухую дробь комьев земли, падающих на гроб.
Этот холмик из немногих цветов —
После возвращения из Италии Максим Иванович и Лиля долго не встречались. То он улетал в Новосибирск оппонентом на защиту диссертации, в Ригу — для участия в симпозиуме. То она была в Москве на курсах, а затем в ГДР по делам.
Наконец они снова стали встречаться на улице, на совещаниях или, как сегодня, на именинном обеде у Инки.
С именин возвращались вместе и еще немного побродили по берегу Дона. Лиля сказала, что не может прийти в себя от нового горя, постигшего ее, и даже всплакнула.
Когда они поднялись к Пушкинскому бульвару, Максим Иванович попросил:
— Давай, хотя бы ненадолго, зайдем ко мне.
Открыв дверь квартиры, он зажег свет в коридоре:
— Милости прошу…
Они расположились в креслах в кабинете Максима Ивановича.
Множество книг… Стол завален рукописями… На полочках сувениры: африканские крохотные маски, японские фигурки из слоновой кости, морские ракушки. Максим Иванович, проследив за взглядом гостьи, сказал виновато:
— Такие игрушки моя слабость, хотя, конечно, пыль они собирают изрядную.
Действительно, было ощущение запущенности жилья.
— А это? — кивнула Лиля на гипсовую фигурку сидящего монаха, с остервенением разрывающего газету «Унита».
— Из Ассизи…
— Можно я позвоню Шмельку?
Он пододвинул ближе к ней телефон на маленьком столе между кресел.
— Сыночек, ты еще не спишь? А ужинал? Я скоро приду.
— Ты познакомишь меня с ним как следует? — спросил Максим Иванович.
— По-моему, вы уже знакомы… В шестом «А», на моем месте…
— Губошлепик! Знаю!
— Ну, не такой уж и губошлепик, — заступилась она.
Глава девятнадцатая
Однажды после ухода Лили Васильцов обнаружил в своем почтовом ящике внизу ее письмо.
«Всю сознательную жизнь писала я Вам это письмо, но только теперь разрешила себе отправить его, — читал он, — я полюбила Вас с того счастливого дня, когда Вы впервые вошли в наш класс: худенький, юный, со светлыми волосами. Брызжущие синими искрами глаза смотрели испытующе-весело. Вы сказали: „Будем дружить“, и я сразу поверила — будем».
Он вспомнил этот час, смешливую, лупоглазую девчонку во втором ряду у окна, светло-каштановые толстые косы, «индусскую» родинку, влепленную выше переносья. Благонравно сложив на парте пухлые ручки, эта особа смущала молодого учителя смеющимися, с лукавинкой, глазами. Почему они смеялись? Непорядок в его костюме? Может быть, нитка, прилипшая к нему?
Вспомнил, как упорно не хотела Новожилова поднимать руку для ответа, даже зная ответ.
«Меня никогда не покидал Ваш образ, — продолжал он читать, — всплывали то какая-то Ваша фраза, то поступок, Вы глядели то предостерегая, то с укором, то ласково —
Да, я был тогда самолюбивым дураком. Думал только о своих эмоциях, не хотел, видите ли, предстать перед ученицей изуродованным войной. Померещилось, что она пришла только из жалости.
Теперь повзрослевшая Лиля сняла с себя придуманное ею вето и пишет то, что про себя повторяла сотни раз: «Любимый мой! Я до последнего часа своего буду любить тебя единственного. Я счастлива, что смогла пронести свое чувство через всю жизнь. И да простит она мне первородный грех неплатонической любви ученицы к учителю.
Иной скептик, скривив губы, может быть, назовет недоверчиво такое долгое чувство „про себя“ заимствованным „из времен карет“. Я же уверена, что оно для всех веков. Если это письмо не рассердит Вас — позвоните, если звонка не будет — я исчезну с Ваших глаз. На этот раз навсегда».
Лиля играла на пианино, когда раздался звонок. Она рванулась телефону, подняла трубку.
— Слушаю вас…
— Я очень прошу тебя, Лиля, приезжай сейчас же, — раздался прерывистый голос Максима Ивановича, — вот сейчас же…
— Но…
— Я очень прошу!
— Хорошо…
Володя, видя, что мать одевается, встревоженно спросил:
— Ты надолго?
— Не знаю, сыночек…
Время прервало свой бег, и его, стрелки вот уже второй год стоят на делении «счастье».
Это было именно то, о чем мечтал каждый из них. Они понимали друг друга с полуслова, по выражению глаз, жесту, им вместе всегда было интересно, им все время хотелось сделать что-то приятное друг другу. «Черт возьми, — не однажды говорил он себе, — как много лет счастья потерял я».
Максиму Ивановичу хотелось поделиться с ней каждой новой мыслью.
— Пифагор высказал предположение, — вслух размышлял он, — что существует связь между высотой звука и длиной, плотностью, натяженностью струн. Уже в наше время разработана теория пульсирующих напряжений и токов. Математика и это должна обосновать.
— Ох уж эта мудрейшая и вездесущая математика, — улыбалась Лиля.
Ей мил и дорог был шрам на его лице, вызывала нежность покалеченная рука; он любил ее независимую походку — Лиля ставила пятки немного набок, нежные приседания в голосе, прическу «все наверх». Он задыхался от нерастраченной нежности. «Нет, определенно, ты незаметно дала мне съесть сердце соловья, вот я и ошалел… — шептал он ей, — мне казалось, чувству моему к тебе уже некуда расти, но оно пускает такие сильные корни, что, думаю, никакая буря ему не страшна. Ты мое чудо!»