Небо в огне. Штурмовик из будущего
Шрифт:
Вылетели всем полком. Точнее, тем десятком с небольшим «Илов», что оставались еще в строю. Вражеских истребителей, что удивительно, в воздухе не было. Равно как и зениток на земле. Впрочем, если исходить из того, как сильно пострадал город во время боев — почти все здания превратились в руины, — может быть, их у осажденных уже попросту не осталось? Нет, работали, конечно, несколько «эрликонов», но их практически сразу заставили замолчать.
Тем более, что над Великими Луками оказалось видимо-невидимо наших самолетов. Одних только «Ил-2» и «пешек» Григорий с огромным удивлением насчитал не меньше сотни. Да, кто-то
В итоге отбомбились всей оравой едва ли не по одной-единственной улице, разнеся ее в щепки. Дивин больше всего опасался, что они ударят по своим. Но вроде обошлось. На аэродром вернулись без потерь. Все ждали, что поступит команда на повторный вылет, но почему-то этого не случилось. Поэтому, прождав в блиндаже около аэродрома до темноты, летчики, получив отмашку от комполка, дружно направились в столовую.
Идущие первыми открыли дверь и оторопели от удивления: посреди ярко освещенного помещения красовалась пушистая елочка, украшенная разноцветными флажками, серпантином и самодельными игрушками. Столы накрыты праздничными скатертями, заставлены многочисленными блюдами, графинами и кувшинами с соками и морсами. На стенах развешаны огромные плакаты: «Гитлеру — капут!», «Враг будет разбит!» и, разумеется, праздничное «С Новым годом!».
Официантки, празднично одетые, веселые, встречали у входа, приглашали проходить внутрь. А на всех вдруг напала странная боязнь. Летчики и техники жались на пороге, не решаясь ступать по надраенному до блеска полу. Всем было ужасно стыдно за свой, мягко говоря, непрезентабельный внешний вид: поношенные комбинезоны, замасленные куртки и грязные валенки и унты.
— Чего столпились? — недовольно поинтересовался Хромов, подошедший к столовой в компании Багдасаряна, Зотова и Карпухина. — А ну, дайте пройти! — Пилоты торопливо расступились перед командирами, майор зашел в столовую и… — Вот это да! — невольно вырвалось у него. — Ты посмотри, комиссар, какой нам праздник сорганизовали? Молодцы! Не то что вы, мокрые курицы! — с насмешкой повернулся Хромов к летчикам. — Опозорили меня, дармоеды.
— Перестань, Николай Дмитриевич, — вмешался Багдасарян. — Люди ведь не с гулянки пришли, а с боевого задания. И стыдиться им нечего. Проходите, товарищи!
Преодолев невольную робость, пилоты гурьбой ввалились следом за командиром. Расселись за столами и вновь замерли в ожидании.
— Надо бы проводить старый год, прежде чем встречать Новый, — заметил Багдасарян. — Товарищ майор, полагается так, — и протянул комполка кружку. Тот засмеялся, но взял. Сказал несколько простых слов, пожелал удачи, а потом произнес те заветные слова, которых все так ждали: — За Победу!
Григорий вышел на улицу. Однополчане веселились, поднимали тосты за боевую дружбу, за Новый год, пели под баян песни, заводили патефон и танцевали, а ему в какой-то момент вдруг стало очень тоскливо. Ни танцы, ни песни, ни выпитое вино — ничто не смогло снять с души тяжелый камень, прочно угнездившийся внутри.
Он встречает уже второй Новый год в этом странном мире. А
Будни военного летчика достаточно однообразны. Вылеты на боевые задания, схватки с противником в воздухе, преодоление заградительного огня зениток, неудачные посадки по той или иной причине, прыжок с парашютом из подбитой горящей машины.
Что-то забыл. Ах да, возможный плен или же, если повезет, возвращение в родной полк. Учеба непростому летному ремеслу или же, наоборот, безалаберность, расчет на привычное авось.
А потом вылет. И снова вылет. И опять…
Что в перерывах? Выпивка, вечеринки, девушки, какие-то незатейливые бытовые мелочи. И так день за днем. Сюжет повторяется снова и снова, будто запись, поставленная на воспроизведение по кругу.
Рутина? Может, и так. Вот только каждый день кто-то из твоих товарищей горит в самолете, разбивается во время аварийной посадки, гибнет от огня «мессеров». И ты плачешь в кустах, чтобы никто не видел тебя таким слабым и беспомощным.
Говорят, что пилот не видит настоящую войну с ее кровью, грязью, страданиями, холодом и голодом. Мол, все происходит с летчиками как бы на расстоянии, через своеобразный фильтр — товарищ просто не возвращается, в воздухе горит не человек, а машина. И отсюда делается вывод, что якобы для пилотов война — это всего лишь состязание, в котором просто нужно продемонстрировать свое превосходство над противником в скорости реакции, лучшем глазомере, более точном расчете. И все. Никакой схватки не на жизнь, а на смерть. Быстрее, выше, сильнее. Спорт.
Идиоты!
Попробуйте подождать на аэродроме несколько часов, пока группа находится на задании. А потом вглядывайтесь в небо до рези в глазах и считайте, считайте черные точки. Все или нет?
Послушайте, как кричит ваш товарищ, сгорая в кабине своего «Ила». Послушайте. А потом стисните зубы и пикируйте, пытаясь прорваться через огненную завесу, ожидая каждую секунду, что следующий снаряд ударит уже в твою машину. И это у тебя будет ничтожная доля секунды, чтобы сделать выбор — попробовать отвернуть и уйти или рвануть ручку от себя и врезаться живым снарядом во вражеские позиции.
Повисите в небе под таким жалким и ненадежным куполом, глядя на то, как пара «мессеров» заходит на тебя, чтобы расстрелять беспомощную живую мишень. Поглядите в глаза хохочущему гитлеровскому асу.
— Гришка, ты чего зубами скрипишь, случилось что?
Экспат с трудом сфокусировал взгляд на стоящем рядом человеке. Почему так сильно бьется сердце, а в висках стучат молоточки? Откуда этот привкус крови на губах? Ух ты, а когда, интересно, он умудрился сломать перила крыльца?
— Все нормально, Леша. Все нормально.
— Ух, с души отлегло, — засмеялся Малахов. — А то ко мне молодые прибежали, глаза как блюдца, верещат дурными голосами: «Товарищ командир, там Кощей с ума сбрендил!» Честное слово, как дети малые. — Наклонился поближе и, дыхнув в лицо табачно-водочным перегаром, заговорщически сказал: — Не вешай нос, дружище, живы будем — не помрем. Пошли лучше по коньячку вдарим?
Григорий невольно улыбнулся, подумал секунду-другую, а потом решительно рубанул воздух ладонью:
— А пошли!