Небо в огне
Шрифт:
Но Сергеенко стосковался по душевной чистоте. Глодала совесть я чувство вины перед Родиной. Полыхала в огне советская земля, а он тут, здоровенный бугай, прохлаждается с бабой на пуховиках… И подпоив не единожды деверя-полицая, влюбленного в Марью, а вернее, в ее дом и приусадебный участок, он заручился документом и бежал от призрачного счастья, бросив и сытое житье, и горячую бабу, которую любил.
Жалел ли он сейчас об этом? Нет, не жалел. Сила, увлекшая его на этот шаг, была сильней любви, сильней благополучия. И душа его разрывалась, а все равно иначе он не мог
Посерело небо, и Андрей, так и не сомкнувший глаз, разбудил Анатолия.
Последний переход был самым трудным, и здесь помогла сноровка Андрея-пехотинца. Он знал систему расположения воинских частей по глубине фронта и безошибочно находил места их флангового стыка. А поскольку на эти места приходились овраги, и речки, и непроходимые болота, то нашим друзьям и пришлось хватить лиха, ползая на животе по оврагам и болотным кочкам. Ночь накрыла их в какой-то болотистой речке, мокрых до нитки и продрогших до костей. Над головой то и дело повисали белые ракеты, а вокруг, срезая кусты, вжикали шальные пули, пущенные наугад из пулемета, и смачно чмокались мины. Взрываясь, они поднимали фонтаны грязи и создавали такую маскировку, что можно было подняться во весь рост и, насколько позволяла топь, сделать перебежку туда, откуда хлестко била по "ничейной" полосе пулеметная очередь, и где, по расчетам Андрея, были наши.
Линия фронта бывает только на карте, и только там понятно, где наши, а где не наши. Да еще знают об этом солдаты той и другой стороны, а постороннему здесь не разобраться.
Видимо, чем-то выдав себя и попав в переделку, друзья залегли в болоте. А конец октября заявлял о себе. Холодная липкая жижа, отбирая тепло, властно завладела телом. Андрею не привыкать, он пехотинец и бывал в такой обстановке не раз, но Анатолий задыхался. Грудь словно тисками сдавило, и судорогой скрючивало ноги. Мутилось сознание, хотелось встать во весь рост и — пропади все пропадом! — пойти на вспышки жаркого огня. Андрей положил Алексееву руку на плечо:
— Держись, парень, сейчас угомонятся.
И точно: как по команде, выстрелы затихли. Шипя, взвилась над головой последняя ракета, мертвенный свет ее, мерцая, вырвал из мрака полуголые кусты, глинистый берег речки, опушку леса и померк. Стало темно и тихо.
— Пошли! — прошептал Алексеев, остро нуждаясь в движении.
— Лежи! — приказал Андрей. — Сейчас они прислушиваются. Чуть шевельнешься, тут нам и конец. Понял? Лежи и слушай. Нужно разобраться, кто где. Они ж заговорят.
— Кто? — вяло спросил Анатолий.
— И наши, и не наши.
Внезапно где-то справа что-то брякнуло, и кто-то, выругавшись, сказал равнодушным баском:
— Опять ты, такой-пересякой, коробку под ноги бросил!
Слаще любой музыки прозвучала сейчас эта чисто русская речь!
Алексеев рванулся:
— Наши!
— Тихо ты! — прошипел Сергеенко. — Всю обедню испортишь. Не спеши, разобраться надо.
— Слышь, Серега! — снова с той же стороны прозвучал уже другой, молодой голос. — А Катька-то твоя чего пишет? Любит она тебя?
К горлу Алексеева подкатился комок. Так нереально-контрастно
— Пошли! — прошептал Сергеенко и ловко, словно ящерица, пополз по болотистой жиже.
А у Анатолия не было сил. Ноги будто не свои. Будто нет их. Только руки еще двигались. Сергеенко уполз, растворился в темноте, лишь слышно было, как хлюпает вода. Страх остаться одному охватил Анатолия. Откуда и силы взялись: опираясь локтями в податливый грунт, вырвал тело из грязи и пополз. Получилось неплохо. О" даже догнал Андрея, но вот беда — разговор прекратился, и по движению товарища он понял, что тот потерял направление.
Подполз ближе, лицом к лицу, прошептал в самое ухо:
— Ну?
— Не знаю, куда ползти, — клацая зубами, ответил Сергеенко. — Замолчали, ироды. Придется ждать.
Ничего не ответил Анатолий, только подумал: лежат они сейчас на открытом месте, и если кому вздумается бросить ракету…
И вдруг, словно обухом по голове, кто-то произнес совсем рядом длинную фразу на чужом гортанном языке. Потом раздался звук, будто ложкой выскребывают котелок, и чавканье. И кто-то ответил, тоже на чужом языке, грубым простуженным голосом.
Сергеенко сжал пальцами Анатолию плечо:
— Румыны!..
И тихо-тихо стал отползать в сторону. Алексеев за ним. Ему было уже все равно. Он больше не ощущал холода, только боль в мышцах рук, тупая, гнетущая боль, отдающая в позвоночник, в затылок, в мозг… До слуха дошло, словно откуда-то издалека:
— Ефремов, диски набил?
— Набил, товарищ гвардии старшина!
— Сколько?
Ответа он не услышал. Что-то внезапно навалилось на него, придавило, ткнуло лицом в болотную жижу…
Васькины четверги
Радуя душу и глаз, линия фронта на нашей карте кое-где уже перешагнула через границу Союза ССР. Уже красная линия клином подошла к Варшаве и, опускаясь вниз по Висле, захватила важные опорные узлы противника: Сандом, Жешув, Добромиль. И Станислав уже у нас, и Коломыя!
Гитлеру уже капут, это ясно. При такой обстановке только маньяк может на что-то надеяться; А на что? На чудо? Чуда не будет! Это явление редкое, и оно, по крайней мере, уже произошло. Наши военные заводы были на колесах: на пути в Сибирь и на Урал. Бери Россию голыми руками!
Не далась Россия Гитлеру! И это в те труднейшие годы, когда против бронированного танкового вала русский солдат шел в атаку один на один с зажигательной бутылкой в руках… И вал был остановлен. Вот это было чудо!
Конца войны еще, конечно, не видать, но все же… И мы нет-нет и помечтаем — какое счастье будет, когда наступит мир! И всякий раз, прослушав сводку Совинформбюро о фронтовых делах, мы кидались к карте, расстилали ее, всю разрисованную стрелками, кружочками, изломанными линиями, и чертили новые. И радовались, и мечтали. Враг отступал. Но война есть война. С одной стороны, ты радуешься, а с другой… иногда екнет сердце: "Вот будет обидно, если убьют на самом финише!"