Небо в огне

Тихомолов Борис Ермилович

— Сложно все это, — произнес он, глядя под ноги. — Командир полка знает, что Карпин врезался в деревья, но машина-то цела, и значит, ничего не произошло!

— Да, да, конечно! — вставил я. — Вы хотите оказать, что при таком положении никто не возьмет на себя смелость отставить самолет от полета? Так ведь?

— Да, — согласился инженер. — Ведь если "девятка" не полетит, тогда придется давать объяснения и выявлять виновных. А Карпина за это по головке не погладят: дело подсудное. Значит, ЧП! Командиру полка, неприятность.

Тараканов нетерпеливо

кашлянул. Я повернулся к нему:

— А каково ваше имение как парторга?

— Ставить самолет на прикол, раз он плохо ведет себя в воздухе! — твердо оказал Тараканов. — Мы попробуем его исправить. Но это сложно. Нужно повозиться несколько дней.

На том и порешили. Я позвонил в штаб и сказал Ермашкевичу, что "девятка" неисправна и в бой не пойдет.

Боевое задание полк получал на КП аэродрома. Мы сидели в большой уютной землянке, за тремя рядами длинных столов, заваленных сейчас шлемофонами, планшетами, развернутыми картами. Командир полка, начальник штаба, начальник связи, метеоролог — все на своих местах. Командир явно не в духе, и только я, наверное, один догадывался — почему.

Вот он встает, поднимаясь тяжелой глыбой, упирается кулачищами в стол и, глядя перед собой, как это обычно делают люди, твердо убежденные в своей правоте, без всяких предисловий задает вопрос:

— Командир первой эскадрильи, почему вы не проставили в боевом расписании экипаж младшего лейтенанта Красавцева?

На КП сразу наступила тишина. Видимо, все-таки люди знали об инциденте с самолетом, и предстоящее объяснение вновь назначенного комэски интересовало всех: "А как он себя поведет?"

Я встал, стараясь изо всех сил казаться спокойным.

— Ему не на чем лететь, товарищ командир.

— Та-а-ак, — все еще глядя перед собой, с угрожающей интонацией в голосе оказал он. — А "девятка"?

— "Девятка" неисправна, товарищ командир. Вы же знаете, Картин врезался на ней в деревья. Самолет разрегулирован.

Командир, вперив в меня тяжелый взгляд, опросил с расстановкой:

— Кто вам это оказал?

— Это я вам говорю.

Подполковник растерялся. Он вскинул голову, хотел что-то возразить, но передумал, видимо, сбила с толку моя решительность: никто в полку никогда ему не возражал, а тут…

Тяжелая рука потянулась к бобрику волос, пригладила, поправила ремень с громоздкой деревянной кобурой маузера, который он, не участвуя в боевых полетах, неизвестно зачел! носил.

— Хорошо, — после длинной паузы сказал Гусаков и кивнул на выход. Выйдемте отсюда.

И мы, сопровождаемые изумленными взглядами летчиков, вышли. Оба. Я впереди, он за мной, будто вел меня под конвоем. Мы отошли подальше и остановились. Было уже темою, но не настолько, чтобы не заметить, как любопытные высыпали из землянки.

Я был спокоен, совершенно спокоен: правда на моей стороне, и командир сам это доказал своим нелепым предложением поговорить наедине. Он был в невыгодном положении: в разговоре с глазу на глаз я мог, отбросив уставные положения, высказать ему все, что думал. А думал я о нем нелестно.

Дело

в там, что я вспомнил одну историю, слышанную мною в первые дни войны. Один летчик (это был Гусаков), возвращаясь на "ИЛ-4" с боевого задания, был так потрясен обстановкой над целью, что забыл о Карпатах и врезался в пологую вершину горы. Но ему повезло: самолет только скользнул по альпийской лужайке и, погнув винты, остался лежать на земле. Никто не пострадал. Все вылезли, кроме летчика.

— Командир! — крикнул штурман. — Командир!

Но командир молчал. Может, ушибся, потерял сознание? Кинулись к кабине, открыли фонарь. Гусаков был невредим, но явно не в себе: широко раскрытые глаза, крепко стиснутые челюсти. Он сидел, судорожно сжав могучими руками штурвал. Ни просьбы, ни уговоры, ни физические усилия не могли оторвать его от управления. Трое суток отдел человек: не пил, не ел, пока не потерял сознание.

И потом началось. Неудержимый панический страх перед боевыми полетами завладел всем его существом. Поскольку случай был редчайший, к нему относились вниманием: что же — шок! Комиссии, перекомиссии, длительные отдыхи, лечения. А он — здоровый, высоченного роста мужчина, легко играющий двухпудовыми гирями, терпел любые унижения, лишь бы только его снова не вернули в полк.

Время стерло первое впечатление и мление о нем. Сменились люди, которые знали его. А новые обратили внимание — не может найти применения высокий, богатырского сложения человек. "А сделаем из него командира!" — и сделали. И не ошиблись. Вновь околоченный полок сразу же стал отличаться от других организованностью, дисциплиной и боевыми достижениями. На месте оказался человек!..

И вот мы стоим друг перед другом в сумеречной темноте. Я понимал его. Он запутался в нагромождении причин и теперь хочет выкарабкаться. Его любимец вывел из строя самолет, и Карпину по закону военного времени грозил трибунал. Трибунал повлек бы за собой… Многое повлек бы за собой трибунал!

Сейчас, пытаясь подавить меня своим величием, подполковник раздумывал, с чего бы начать. Мое вызывающее поведение он расценивал по-своему ("Значит, кто-то стоит за его спиной"). А кто стоял за моей спиной? Смешно подумать, никто! Но он не знал этого и боялся меня.

— Ну, — наконец сказал Гусаков, поправляя портупею. — Продолжим разговор.

— Продолжим.

Гусаков засопел, распаляя себя:

— Так кто же в полку командир, я или вы?

— В полку вы, в эскадрилье я.

— Вон как? — удивился Гусаков. — А если я вам прикажу!

— Прикажите, — холодно сказал я. — Это ваше право. По уставу я обязан выполнить любое приказание вышестоящего начальства, даже такое вот преступное, а потом обжаловать его, что я и сделаю. Я тотчас же напишу рапорт командующему об отказе служить в вашем подчинении и объясню причины. Я от этого не потеряю ничего, для меня везде найдется боевой самолет.

Наступило тягостное молчание. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и скрипел амуницией. А я глядел на звезды, и в груди у меня было пусто.